Зарабатывала она, публикуя в периодике статейки и рецензии о театре, поэзии, живописи, на кофе и сигареты хватало. Стены ее однокомнатной квартирки были увешаны картинами друзей-художников, модной чеканкой и почерневшими от времени резными деревянными фигурками Христа, а на книжных полках, на столе и подоконниках располагались многочисленные реликвии, отмеченные некой мистической печатью: пестрое птичье перышко, поношенная замшевая перчатка, разноцветные морские камушки, хрустальный бокал с трещинкой... Каждый предмет имел постоянную прописку в лабиринтах воспоминаний Иоанны, был свидетелем какой-нибудь, зачастую элегической истории. Иногда, словно бы между прочим, снисходя к почтительному интересу слушателей, она делилась этими историями: «Однажды в Тбилиси, когда мы завтракали с Генрихом Бёллем...» И всем становилось ясно, какие огромные пласты культуры отягощают плечи этой необыкновенной женщины, всех просто ошарашивала душевная щедрость Иоанны, раскрывавшей перед посетителями своего салона тайны искусства.
Свет соломенного торшера, музыка Пендерецкого, стихи Мандельштама и Саши Черного, рюмка-другая сухого вина, глухо модулирующий голос хозяйки до неузнаваемости изменяли тех, с кем Таурас запросто встречался на улицах, в редакциях или кафе, потому что только тут их в лицо называли талантами.
— Антанас Гудинис — ваш отец? — тактично, прикрывая любопытство притворной усталостью, поинтересовалась Иоанна, когда Таурас впервые появился в ее капище.— Когда-то читал нам курс в университете. Удивительный, редкого благородства человек...— задумчиво, словно беседуя сама с собой, чтобы не смущать новообращенного, вспоминала она.— Ныне всеми забытый поэт...
Такой прием уже сам по себе обязывал, требовал оправдать оказанное доверие, и Таурас без особой
радости понял, что ему придется покорно слушать, о чем здесь будут толковать, и стараться наполнить светом мудрости свою темную голову.
— ...и неудивительно, что ваш талант столь лиричен по своей природе, что он отмечен импрессионистическим мышлением.— Иоанна сделала многозначительную паузу, словно ожидая подтверждения от самого Таураса, потом осторожно сняла посаженную на кофейник бабу.— Мы как-то уже говорили здесь о вашем творчестве и, знаете, пришли почти к единому мнению. Вам бы следовало несколько очистить свою прозу от бытовых реалий, избегать официальной концепции человека... Что поделаешь, на всех нас определенную печать наложила высшая школа, постарайтесь как можно быстрее освободиться от ее влияния... Вы, конечно, любите поэзию?
Таурас ответил, что любит, назвал несколько поэтов, почему-то не тех, стихи которых действительно любил, а тех, имена которых, как ему показалось, котируются в этой компании. Гости салона переглянулись между собой и сочувственно закивали.
Пендерецкого сменили рождественские песнопения, поэт Бразюлис, изрядно облысевший нервный молодой человек, сообразив, вероятно, что дальнейшее вскрытие Таураса можно отложить на другой раз, быстренько сменил тему разговора.
— А Клеменсас-то наш вроде бы уже окончательно конформировал,— начал он, морща худощавое, острое личико.— Как говорится, с потрохами продался. Знал я, знал, что так будет! Хитер, дьявол! Возжелал, видите ли, квартирку получить, вот и завилял хвостом. Читали его статейку в прошлую субботу?
Таурас пожал плечами, да, читал, нормальное высказывание нормального человека.
— А что в ней особенного? Статья как статья.
Это было непростительной ошибкой. Присутствующие криво заулыбались. В глазах жалость и презрение. Спасая Таураса, Иоанна сказала ледяным тоном:
— Чему вы удивляетесь? Мальчик просто не интересуется кулуарами.
Таурас поблагодарил ее полным пронзительности взглядом, а художник Кенставичюс, проворный, невысокого росточка человек, налил сухого вина и ободряюще шепнул:
— Не обращай внимания, брат. Лучше выпьем.
Уже после того первого посещения Таурас понял, что здесь он должен будет играть чужую, малоприятную для себя роль. Казалось бы, завсегдатаи салона высказывали порой немало интересных, парадоксальных мыслей, и Таурасу было над чем поразмыслить, когда он возвращался домой, но отливающая всеми цветами радуги словесная пена не давала ответов на мучившие его сомнения: куда идти, как писать дальше? Однако, надеясь с помощью этих людей в чем-то разобраться, он продолжал бывать у Иоанны, принял навязанную ему роль, и все были довольны, считая, что постепенно выпрямляют его скривленный позвоночник. Являлся он сюда запросто, иногда без зова, и для него всегда находилась чашечка кофе. Тут ему внушали, что художник не имеет права считать себя составной частью реальности, ибо это, видите ли, толкает его мысль к сумятице, что реальность заложена в нем самом, а то, что находится вовне, никаких новых импульсов творческой личности дать не может, тем более не может ничего ей объяснить.
Возможно, соглашался Таурас, когда-нибудь, по достижении солидного возраста, и я сумею открывать реальность в себе. Теперь же, к сожалению, флер этих утешительных слов ценности для него не имел: он чувствовал, что рядом все время находится какой-то другой субъект, упрямо жаждущий смены внешних впечатлений, разнообразия людей, даже готовый на любые неприятности, лишь бы удовлетворялось его любопытство, что бок о бок с ним существует личность, чье жизнелюбие издевается над тем, салонным Таурасом; это мог быть и пьющий бродяга, и пропыленный путешественник с рюкзаком за спиной, их не интересуют ни писательская техника, ни эстетические теории, ни философские направления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54