Потом вопросительно сверкнул очками в сторону Марии, но та отвела взгляд, и все пошли в дом.
— Пока ничего страшного,— сказал Банюлис, ощупав головку ребенка.— Если начнет нарывать...
— Мне кажется, уже нарывает,— перебил его Гудинис.
— Вам так кажется? — Лохматые брови Банюлиса поднялись над стальной оправой очков.— А я считаю, пока ничего делать нельзя.
Усевшись за стол, все трое долго молчали, наконец Банюлис не выдержал:
— Не волнуйтесь вы из-за ребенка. Ну... а все остальное?
На Гудиниса он даже не посмотрел, лишь вопросительно взглянул на свою сотрудницу — Мария считалась лучшей сестрой его клиники.
— Спросите его, профессор,— она едва заметно и, как показалось Гудинису, несколько небрежно кивнула в его сторону.
— Это становится занятным, очень занятным...— Банюлис крепко потер ладонью о ладонь и сцепил пальцы, словно подавляя нетерпение.— Так что же вы скажете?
— Не нахожу убедительных мотивов для такого шага,— как провинившийся гимназист, пробормотал Гудинис.
— Вы не находите, а мы, мы оба лечили немцев. Русские нам этого не простят.
— Вы же медики, это ваш долг,— не сразу ответил Гудинис.— За это не наказывают.
— А за что же, скажи на милость, за что наказали в сороковом моего отца? — В глазах Марии загорелась ярость. Такой Гудинис еще никогда не видел жену.— Мы жили куда беднее, чем другие, а их не тронули. Чем помешал кому-то больной органист? Может, не понравилось, что опрятно одевается и не пьет? Или то, что по вечерам играет на своем старом пианино прелюды и каноны? Скоро вернусь, сказал, но больше мы его не видели и никаких вестей не дождались.
— Может, жив еще,— глухо проговорил Гудинис.
— Со своими-то дырявыми легкими? После вторичного кровотечения?
— Все равно неэтично хоронить человека, тем более своего отца, ничего о нем достоверно не зная.— Банюлис откинулся на спинку стула, прямой как доска, и укоризненно посмотрел на Марию.
— А что я стану делать, если уеду с вами? Вы говорите только о своих бедах,— Гудинис с трудом сдерживался, чтобы не повысить голос, но вторая рюмка настойки обожгла нервы,— и забываете о том, что существует еще некий Антанас Гудинис, вольнослушатель Каунасского университета, жалкий учителишка литовского, языка бывший директор советской гимназии и...
— Поэт,— спокойно закончил Банюлис.
Мария иронически улыбнулась, но тут же поспешила скрыть улыбку, поднеся к губам чашку.
— Да! — Гудинис резко отодвинул рюмку: еще подумают, что расхрабрился лишь от настойки, что она придает ему решимость и уверенность, помогает не отводить стыдливо глаза, когда, как подачку, бросают ему слово «поэт», означающее и сочувствие, и пренебрежение, ведь поэт — практически не приспособленный к жизни человек.— Да. К сожалению, да... Поэтому не соизволите ли поставить диагноз: какие у него перспективы на будущее? Что этот поэт будет делать там?
— Где там? — переспросил Банюлис.— Конкретнее.
— Та м,— Антанас Гудинис махнул рукой, словно отгоняя комара.— Где-то. Черт знает где, да и не все ли равно?
— Там тоже есть литовцы, и немало,— с подчеркнутой твердостью возразил Банюлис.— А литовцы литовцам в этой кровавой неразберихе должны помогать и помогают. Есть там и литовские типографии, и общества, и газеты. Такие люди, как вы, нужны эмиграции, их все уважают.
— Жуткое слово,— глухо проговорил Гудинис.
— Какое? — резко обернулась к нему Мария.
— Эмигрант.
Все трое тяжело помолчали.
— Это временная историческая необходимость,— мрачно резюмировал Банюлис.— Мы обязаны мужественно встретить ее.
— Но моя родина, моя Литва здесь.— Гудинис застучал ногтем по столу так сердито и горячо, словно вгонял в столешницу гвозди.
— Здесь лишь измученная земля наших предков! Пойми же ты наконец! — Глаза Марии наполнились слезами, одна быстро-быстро скатилась вниз и повисла на дрожащем нежном подбородке.— Не хочу, чтобы
моего ребенка, нашего сына, лишили родного языка, чтобы он рос, послушно подчиняясь чужим законам. Ну, скажи, Антанас, неужели ты хочешь этого? Нет! Пусть нищета, пусть нужда, но он должен расти свободной личностью!..
— Вот именно,— Банюлис благодарно взглянул на Марию,— вы не хотите думать о своем сыне, о его будущем.
— Сын будет есть тот же хлеб, что и родители.
— Вы страшный ортодокс и эгоист,— криво усмехнулся Банюлис.— Как только мальчик начнет воспринимать окружающее, он станет презирать вас за то, что вы струсили и остались.
Гудинис насмешливо покачал головой:
— Это нонсенс, доктор, авантюра. Я изрядно моложе вас, но не склонен к подобным вещам. Говорят, что страх придает решимость. Однако мне нечего бояться. Наконец, какая бы судьба ни ждала мою родину, я разделю ее со своими соотечественниками, ибо считаю, что не заслуживаю большего, чем другие.
— Говорите, авантюра? А ведь и вам это не должно быть чуждо. Насколько знаю от Марии, ваш уважаемый батюшка не вернулся к семье после войны, остался в Петрограде, сложил голову под красными знаменами.
— У него, по крайней мере, была идея. И я его не осуждаю. А какую идею предлагаете мне вы?
— Идею? — горячо вмешалась Мария.— Нормальный человек должен думать и о личном счастье. Наконец, ты не один.— Мария подошла к двери, за которой спал сын, и прислушалась. Потом продолжала более спокойно: — Народ и то, что о нем пишут в книгах, не одно и то же. Что дал тебе этот твой народ?
— Хватит, Мария. Мой народ дал мне язык, историю, какой бы мучительной она ни была, и родителей. Я не вправе его презирать.
— Оставим народ в покое,— вмешался Банюлис.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54