Нет здесь биения
пульса, горячей крови — лингвистически точная кабинетная проза, в которой слово узурпирует человеческую суть, заглушает жажду жизни. Такую прозу он всегда презирал.
А что, если он никогда не мог и впредь не сможет писать иначе? Что, если все его критерии человечности сгорели, превратились в пепел и остается ему лишь конструировать холодные, мертвые, пусть в чем-то совершенные безделушки, равнодушно исследовать мизерные желания и интересы кишащих вокруг лилипутов, свысока поглядывая на их слабости, мелкие страстишки и переживания, посмеиваясь над такими же пустышками, как и он сам?
Кто знает, кто знает?
Таурас медленно поднимается на второй этаж гастронома, машинально платит деньги в кассу, машинально сует в карман плаща пакетик с зернами кофе, не замечая, что время от времени пожимает плечами и бормочет себе под нос: кто знает, кто знает...
И тут негромкий смех возвращает его к действительности, потом кто-то касается локтя.
— Беседуешь с музами?
Подняв голову, узнает бывшего однокурсника Бен- дикиса, который в свое время сильно завидовал тому, что Таурас по распределению попал в архив и остался в Вильнюсе, сам Бендикис уехал учителем в район. Таурас горько усмехается, вспомнив об этом; теперь он с удовольствием поменялся бы с ним местами.
— Вроде того,— смущенно отвечает он, застигнутый врасплох.— Какими судьбами?
— В театры, братец, в театры! — Бендикис громко гогочет, и Таурас не может понять, отчего это ему вдруг так весело.— С женушкой, так сказать, прикатили. Ну а как у тебя дела?
Таурас вежливо ищет глазами его женушку, но, так как Бендикис ее не показывает, отвечает бодрясь:
— Нормально.
— Везет же тебе, змеюка! — Бендикис наконец перестает дурацки скалить зубы.— Читал я недавно, что ты книжонку протолкнул, и вообще твое все, что угодно, тискают. А я вот никак не могу пробиться. И знаешь почему? Ясное дело — писака из провинции. Хотя не уверен, что мои писания хуже твоих. Ты только не оби жайся, не обижайся, бога ради, я как коллега коллеге, так сказать... Из наших кого-нибудь встречаешь?
— Почти никого. А специально не ищу.
— Жаль, надо бы собраться, гульнуть как следует.
— Может, и надо,— соглашается Таурас. Самое подходящее время протянуть на прощание руку.
Бендикис крепко хватает ее, но не собирается выпускать.
— Слушай, это я так, к слову.— Понизив голос, однако со страстной заинтересованностью он нетерпеливо спрашивает: — Был слушок, этот стихоплет наш, Робертас, напрочь спился? Неужто ничего не знаешь?
Таурас выдергивает руку из тисков Бендикиса и в упор смотрит в его сияющие злорадством глаза.
— Кое-кто пытался делать карьеру еще в университете,— со спокойной яростью, медленно цедит Таурас.— А другие мужали, лакая водку, не желая становиться карьеристами. Трудно сказать, что хуже.
Бендикис воздевает глаза к потолку и несколько раз широко и безнадежно разводит руками.
— Все-таки ты рассердился, что равняюсь с тобой. Беру назад, ей-богу, беру назад. Да, в конце концов, этому своему творчеству я не так-то много времени уделяю. Пойми, на замдиректора самая большая нагрузка взвалена, а тут еще семья... Ну, будь, бегу к жене, а свою книжонку ты все равно должен надписать и прислать мне!
Таурас провожает взглядом серую директорскую шляпу Бендикиса — не скажешь, что всего-навсего заместитель! — и теперь уже знает, куда ему надо пойти.
К Робертасу. Ему он сможет показать сигнальный экземпляр «Августа».
— Я знала, что ты придешь. Уже тогда, зимой, поняла.
— Почувствовала, что слабовольный? — равнодушно спросил Таурас.— Женщинам твоего типа такие мужчины не должны импонировать.
Даниэле со смехом взъерошила ему волосы.
— Нет. Я поняла, что обстановка, в которой ты жил, не для тебя. Тебе нужно широкое сценическое
пространство. Ты не можешь все время оставаться одним и тем же, играть одну и ту же роль. Каждый раз тебе надо быть другим, чтобы дивились, ценили и — не дай бог — ни в коем случае не могли расшифровать до конца.
Пусть будет так, как она говорит. Каждый существующий рядом человек — это лишь своеобразное зеркало, в котором ты отражаешься. Только почему эти живые зеркала столь твердо уверены в объективности своего отражения?
— Я чертовски хочу спать, и мне совершенно неважно, каким я кажусь другим.
— Тебе необходимо поесть.— Даниэле твердо взяла его за руку.— Пойдем в кухню. Сейчас что-нибудь наспех соображу.
В кухню так в кухню. Могу и в сарай. Могу и на улицу, на скамейку.
Даниэле открыла финский холодильник, присела перед ним на корточки, обернулась и спросила:
— Что будешь есть? Легко закусишь или покрепче?
— Овсянку с молоком. Мне надо побаловать желудок. Такое чувство, будто гадюк наелся. Ясное дело, у тебя нет ни молока, ни геркулеса.
Даниэле усмехнулась:
— Ошибаешься, мой папаша чуть не ежедневно ест эту дрянь.
— Первое счастливое совпадение,— пробормотал Таурас.— Дай бог, чтобы больше их не было.
— Поживем — увидим.
С чего это она резвится, как девчонка? «Поживем»! Он пока еще и не думал об этом. Но разве трудно понять по всему его виду, по голосу, лицу?.. Таурас знал, что нравится женщинам. Они всегда проявляли инициативу. Чувствуя их любопытные взгляды, он с досадой морщился, плотно сжимал губы и спешил удрать подальше. А сам тайком завидовал тем парням, которым ничего не стоило заговорить с девушкой в кафе, в троллейбусе, на улице.
Он снова закурил, но после нескольких затяжек подступила тошнота. Постанывая, подскочил к сверкающей, из нержавейки раковине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54