— Неудачное время выбрал. Не представляешь, что у нас тут творится.
— Знаю, мне сказали.— Таурас расцеловал ее в обе щеки.— Не стоит переживать.
— Ты этого не поймешь. Я тут выросла. Это лето последнее.
— Понимаю, Юле.
— Ой, не понимаешь. Ладно, идем в дом, мать обидится.
За столом сидели мать Юле, жена хромого и еще трое мужиков. Четвертый лежал поперек кровати, спустив ноги на пол и укрыв пиджаком голову.
— Садись поближе, зятек,— обратилась к Таурасу
хозяйка.— И Юле пускай сядет рядом. Не сердишься, что зятьком кличу?
— Меня зовут Таурас.— Он сел и выставил свою бутылку.
— Таурас — значит тур, зубр, дикий бык,— сказал мужчина в клетчатой рубашке, сидевший напротив.— Я ветеринар, знаю, что говорю.
— Ну и как, Юле, неплохой бычок? — ухмыльнулся его рябой сосед.— Получше Паулюса?
— По роже захотел? — спокойно спросила мать Юле.— Паулюс кто? Мужик. А этот статьи пишет.
— Не статьи, мама...
— Какая разница? Главное — пишет.— Она доверху налила стакан домашним пивом.— Выпей, зятек.
— Мама!
— Молчи. Хорошее пиво.
Таурас выпил, закусил вареной свининой.
— Живал в деревне-то? — спросил молчавший до сих пор третий мужчина.
— Только в детстве,— ответил Таурас.— Под Аникщяй.
— Там и родился?
— Нет. Родился в Каунасе, а живу в Вильнюсе.
— Нравится у нас?
— Он же тут еще ничего толком не видел,— вмешалась Юле.
— Не видел, но охотно посмотрел бы.— Таурас покосился на хозяйку, которая пыталась наполнить рюмки, рука дрожала, водка проливалась.
Заметив, его взгляд, она сунула бутылку ему:
— Налей, ты здесь самый трезвый. В Вильнюсе-то с родителями живешь?
— Да.
— А я дочке кооперативную купила. Во как! Осенью переедет. Хорошо сделала, зятек?
— Каждому человеку надо иметь свой дом.
— Видишь. А эта змея жалуется, что у нее плохая мать.
— Я никогда так не говорила, мама!
— Ах, не говорила! А спасибо сказала?
— Сто раз благодарила.
— А ты на людях поблагодари! Ручку матери поцелуй.
— Постыдилась бы, мама...
— Кого? Своих-то людей? Зятя? Он ведь тоже свой.
— Уймись...
— Сдается, свой,— поддержал ветеринар.— И рюмку с нами не побрезговал... Любишь за галстук заложить, а, зубр?
— Не спрашивай,— вставил словечко рябой.— Кто пишет, тот и закладывает.
— Вот я и говорю, свой.
Хозяйка по-мужски опрокинула в рот водку и зло уставилась на дочь.
— Скажи спасибо на людях,— потребовала она.
Юле с мольбой взглянула на Таураса. Он растерянно,
едва заметно пожал плечами и поднял свою рюмку:
— Выпьем лучше за вашу удачу.
— Нет,— возразила женщина.— Пусть сначала...
Закончить не успела, Юле схватила ее руку, поспешно чмокнула и выскочила за дверь. Таурас встал, чтобы выйти следом.
— Ничего! Не убудет ее,— удержала его за плечо мать.— А то, ишь, рога выставляет. Впрочем, ладно, ступай, к ней же приехал. И гони сюда колченогого, он теперь здесь хозяин.
— Пускай себе дрыхнет,— недовольно сказала жена хромого.— Снова беситься начнет.
— Хозяин должен быть за столом! — прикрикнула мать Юле и поторопила Таураса: — Пригони, миленький...
Сад уже был залит вечерними сумерками, и Таурас удивился, что воздух так быстро остыл. Ни Юле, ни хромого поблизости видно не было, Таурас обошел двор, заглянул в сарай, окликнул несколько раз Юле — безрезультатно — и, подрагивая от свежести, вернулся в избу.
В узких темных сенях неожиданно ощутил на губах чужую ладонь. Юле стояла в дверях боковушки и тихонько тянула его туда. Закрыв дверь, села на кровать, глазами велела Таурасу сесть рядом. Сидела и молчала, уперев локти в колени и уронив лицо в ладони. Когда Таурас попробовал повернуть ее к себе, Юле сердито шлепнула по рукам. Пальцы были мокры от слез.
— Не трогай!
— Чего ты сердишься? — шепотом спросил Таурас.
— Ох, не надо было тебе приезжать.
— Почему? — Он чувствовал, что Юле права.
— Потому. Зачем тебе все это видеть, слышать? Мне теперь и встречаться с тобой будет стыдно. Вернулась бы и все сама рассказала, а сейчас...
— Что сейчас?
— Господи, стыдно ведь... До чего все противно!
— Юле! — Таурас погладил ее плечи и прижал к себе.— Черт с ними. Наплюй! Знала бы ты, как нужна и близка мне...
— Нечего меня жалеть.
Таурас отчаянно замотал головой.
— Мы должны быть вместе, Юле,— прошептал он ей в шею.— А все остальное пускай летит в тартарары...
Юле молчала.
— Слышишь меня, Юле?
— Слышу,— вздохнула она и погладила его пальцы на своем плече.— Только прошу тебя, уезжай завтра же. А то после я и смотреть на тебя не смогу. Не все тебе надо знать, милый ты мой...
Чтобы выйти на улицу, надо придумать какую- нибудь цель, и Таурас наспех соображает: кончились сигареты и кофе. Прошвырнуться малость — и за дело. Работать, работать до седьмого пота, не обращая внимания на настроения, амбиции, утонуть в работе, вместо того чтобы грызть себя за ошибки. Ты сам обрек себя на одиночество, и другого выхода, кроме работы, у тебя нет.
Медленно шагая по тротуару, не замечая ничего вокруг, он мысленно тасует эпизоды повести, которую пишет вот уже два месяца, впрочем, какие там эпизоды, так, отдельные наброски, сценки... Внезапно сердце сжимается, будто заливает его волной холода. Может, оживленная вечерняя толпа, а может, эта неудачная встреча с Юле и охватившая его тоска по прошлому заставляют вдруг ощутить всю тщету последних месяцев его жизни, нелепое отчуждение от людей. И становится пронзительно ясно: жалкая, исписанная им стопочка бумаги — мертворожденная, стерильная литература, бесконечно далекая от живой жизни, от ее греховности и красоты, от ее бед, страстей и реальных человеческих отношений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54