Пожилой:
– Да так бы и следовало. Штраф – и того довольно с бедняка.
Молодой:
– Ну нет. Я поспорил на десять драхм, что он получит смерть, у меня уже слюнки текут, как я на эту десятку попирую, да с бабой и детишками!
Пожилой:
– Что ж, приятного аппетита. Стало быть, на ужин будешь жрать мясо Сократа. Ладно еще, есть в Афинах и умные люди. Так что, пожалуй, не отведаешь ты Сократова мясца, людоед!
Тут внимание обоих привлек возглас оратора:
– Несчастный Сократ! Такие у тебя большие глаза, и все же ты слеп! Как, чем хочешь ты совершенствовать афинских граждан, чьи образованность, искусство и добродетели прославлены во всем мире? Ты избрал наихудший путь: воспользовавшись своей популярностью у молодежи, которой нравится, что ты сторонник новшеств, воспользовавшись чем, что, говоря языком восточных народов, ты кумир молодых людей, ты воздействовал на них всеми способами, быть может даже колдовством, чтоб оторвать от нас наших сыновей, накапать в их души яд твоих пагубных новых идей об улучшении человека – и сбить их с толку!
Мужи афинские, поверьте мне, молю вас именем всемогущего Зевса, поверьте – я сам долго сомневался в том, что сказал сейчас! Но за моим утверждением стоят неопровержимые доказательства: Алкивиад, Критий, Хармид – сыновья наших древних родов. Отцы их знали Сократа, человека, презирающего корысть и собственность, человека, который превыше всего ставит добродетель и провозглашает, что ей можно научиться. Добродетель многогранную, включающую понятия мужества, справедливости, преданности правде и родине, умеренности, которая ведет человека к тому, что он еще при жизни на земле может достигнуть высочайшего блага и привести к нему своих ближних и даже все государство…
Кто же не захотел бы доверить сына такому учителю, такому мудрецу? Кто не мечтает, чтобы сын был обучен искусству править государством?
Но увы! В этом старце скромность сочетается с манией величия, умеренность с необузданностью, смирение с гордыней и доброта со злобой. Мелет благодаря интуиции поэта увидел верно: в Сократе – два человека! С большим нежеланием беру я в руки нож, чтоб отделить Сократа добродетельного от Сократа – растлителя молодежи.
Отцы посылали к нему невинных юношей, чистых душой, мечтающих послужить родине. Какими же возвращал их Сократ? Надменными, заносчивыми, тщеславными и непорядочными. Как же он, скромный, не научил их скромности? Он, умеренный, – умеренности? Не странно ли это?
В рядах присяжных поднялось жужжание, словно в улье. Ликон выпил воды. Ученики Сократа, окружавшие Ксантиппу и Мирто, страстно заспорили. Платон напряженно смотрел на Сократа, со вкусом лузгавшего свои семечки. Платон хмурился. Он сердился на учителя, зачем тот столь безучастен, когда на его голову валят циклопические глыбы обвинений.
– Ответ на мой вопрос вам, несомненно, ясен, – продолжал Ликон. – Скромность Сократа лишь внешняя, а внутри сидит гордыня. И этой гордыней он развращал молодежь, он заразил ее своей насмешливостью, своим непочтением к богам, он довел молодежь до того, что она стала презирать отцов. Все это Сократ делал не с умеренностью, которую сам же возвысил как одну из главных добродетелей, а, напротив, с неутомимой энергией и страстностью – делал это до сего дня. Какое самоотвержение! Он предпочитал не спать и не есть, лишь бы неустанно удовлетворять извращенную жажду сеять зло с помощью своих «бесед». И так случилось, что самые одаренные его ученики, имевшие все предпосылки стать гордостью Афин, становились их позором…
Друзья Сократа возмутились. Критон спокойно, но твердо выговорил:
– Передергиваешь, Ликон!
Федон вскричал:
– Гнусная софистика! Лживая клевета!..
Но Ликон, не обращая на них внимания, продолжал наступать:
– Только искусству убеждения Сократа обязаны мы тем, что Алкивиад, великая надежда Афин, превратился в наглого осквернителя священных герм, в пропойцу в алом плаще и в конце концов изменил родине… А до чего довело Сократово воспитание Крития? Он стал выродком и извергом, которому нет равных, которого стыдится весь мир…
Антисфен взобрался на самое высокое место «Стола Солона», впереди Ксантиппы, и закричал поверх всего амфитеатра:
– Лжешь, софист! Критий ушел от Сократа и стал учеником твоего учителя, Горгия!
Ликон не удостоил внимания этот выкрик.
– Что представляется нашему взору? Босые ноги, потрепанная одежда, бедный, обветшалый домишко, голодные рты всей семьи? И – его уста, разглагольствующие о добрых намерениях, о справедливости, о совершенствовании человека? Афины ждут от нас справедливого суждения – полезен им Сократ или вреден. Афинам нужны молодые люди, которые могли бы вернуть им былую славу, богатство и могущество. Но таковые не выходили из «мыслильни» Сократа! Он не дал таких мужей своему городу!
Возмущение Сократовых друзей и учеников нарастает. Но Ликон заговорил быстрее, силой голоса перекрывая ропот и выкрики.
– Он учит их своему повивальному искусству, но он его позорит, а не возвышает. И при этом еще обвиняет нас, софистов, – Ликон прижал к груди обе ладони, – нас, которые стремятся возвысить молодежь, выделить ее над толпой, научить ее вести эту толпу, блистать во главе ее! – В этом месте Ликон раскинул руки в обе стороны, как бы отрывая что-то от груди.
Сократ все время стоял на самом солнцепеке, смотрел на Ликона и думал. Славно же они сговорились. Хорошо показали мне, как софистика все передергивает, выворачивает, как она все употребляет во зло. В каком свете сумели они показать то, что я когда-либо делал или утверждал! Вижу, присяжные – воск в их руках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173