– В этом ты никого из нас не убедишь!
Но Сократ твердо сказал:
– А я попробую. Смерть не всегда враждебна жизни. Разве не помогает нередко смерть большему совершенствованию жизни? Не бывает ли так, что смерть становится родительницей высочайших духовных ценностей? Ну, любители философии? Или я ошибаюсь?
Они не могли не признать этой истины, проверенной историей и вновь и вновь подтверждаемой современностью. Но они решили бороться за жизнь Сократа до последнего. Зашумели.
Критон, раздраженный сопротивлением Сократа, закричал на него:
– Какая в том логика, Сократ, что ты добровольно покоряешься неправому суду?!
Остальные шумно его поддержали. А Критон торопился высказать свое возмущение:
– Теперь один ты можешь исправить несправедливость, совершенную над тобой, – кто другой в состоянии это сделать?
– Продолжай, Критон, – попросил Сократ. – По-моему, твоя речь не окончена.
Критон, нервничавший больше самого Сократа, словно это ему грозила гибель, не сразу сообразил, что сказать еще.
– Да помогите же мне кто-нибудь уломать этого упрямца! – взорвался он наконец, кинув взгляд на Платона.
Тот побледнел.
– Афинские законы священны для каждого гражданина, – медленно выговорил он. – Каждый обязан чтить их и подчиняться им. Но ведь тут были не законы – тут были люди, стремившиеся уничтожить Сократа! И теперь не нам – ему самому решать эту дилемму.
Критон расслышал какой-то шорох за дверью, выглянул – кто там? Это был тюремщик, который должен был облегчить побег.
– Он что, не соглашается? – шепотом спросил тюремщик Критона.
– Согласится – он только исследует дело…
– То-то же… такой мудрый человек…
– А ты что здесь делаешь?
– Сторожу. Очень уж вы шумите. Коли что – я вас сразу предупрежу.
А в камере звучал мелодичный голос Сократа, страстный, покоряющий:
– Ага, законами вооружились… Вы, живые, вы, которые хотите жить, – он повернулся к Платону, – вы не должны восставать против законов. Не буду восставать против них и я. Но если сегодня мы придем к выводу, что лучше мне подчиниться законам, то именно моя смерть заставит, во-первых, изменить их, а во-вторых, создать такие условия, когда невозможно будет ими злоупотреблять. Меня судила гелиэя, которая вместе с тем – высший суд, и мне уже не к кому обращаться: так вот, если приговор мне будет приведен в исполнение, судьи и знатоки права под давлением общественного мнения пересмотрят законы и, найдя в них изъяны или недостатки, предложат народному собранию новые, более совершенные законопроекты. Так?
Никто не возразил. Сократу стало жалко Платона.
– Видишь, видишь, мой мальчик, ты сам, да еще с каким рвением, придвинул ближе ко мне чашу с цикутой…
Платон покраснел; но он еще не сдавался.
– Ради усовершенствования законов пускай другие, не ты, играют роль жертвенного барана!
Остальные накинулись на Сократа:
– Ты не должен жертвовать собой, дорогой, милый!
– Просим тебя! Думай больше о себе и о нас!
– Не огорчай нас – у тебя осталась только одна ночь!
– Клянусь псом, это вы меня огорчаете! – вскипел Сократ. – Сикофанты расползлись по всему городу, я просто чую, как они обнюхивают даже стены моей тюрьмы, словно собаки! Моя судьба уже решена, но не ваша! Вся моя жизнь определяет и ее завершение. Хорошо ли будет, если вы, самые близкие мне, безрассудством своим собьете меня с пути перед самой целью? Значит, я должен принять от вас сомнительное благодеяние и допустить, чтоб вас из-за меня притянули к суду? Часть за частью отдавал я себя вам, чтобы вы в свою очередь часть за частью передали меня другим… Будьте же мудры! Не нам же вредить друг другу! Ведь мы любим друг друга, и должны больше всего любить именно в эти тяжкие для меня и для вас часы…
К тюремщику, стоявшему у самой двери в камеру, подошла Мирто. Он сказал ей:
– Сейчас я тебя к нему не пущу.
– Но у него кто-то есть, я слышу голоса… Или он сам не хочет видеть меня сегодня?
– Такой у меня приказ. Больше тебе нечего знать.
– А попозже – можно будет? – Мирто протянула ему на ладони свою пряжку, чтобы он рассмотрел, как она красива.
Тюремщик крепко сжал ее ладонь, чтобы не видеть драгоценной вещицы.
– Не возьму. От тебя – не возьму!
– Скажи по крайней мере, добрый человек, когда мне можно будет войти?
– Сначала там должны кончить.
– О чем там говорят?
– Не знаю, – уперся тюремщик.
– Но ведь ты слушаешь у двери.
– А я не разберу, о чем там толкуют. – Он хотел и не хотел выкрутиться.
– Позволь и мне послушать! Я всех их знаю лучше тебя. – И Мирто сделала шаг, чтобы встать рядом с ним. – По их речам я скорей пойму…
– Прочь! Отойди, говорю, от двери! – прикрикнул на нее тюремщик. – Вон лавочка. Садись и сиди. А будешь приставать – посыплешь восвояси!
Мирто села. Тюремщик приложил ухо к двери.
13
Рядом с Сократом в развязанном узелке лежало несколько оливок. Он задумчиво перекатывал их пальцем. Соленые оливки были почти черного цвета. «Черные бобы», нахмурился Критон.
– Ты играешь со смертью, – сказал он, – и при этом улыбаешься. Что ты решил? Послушаешь все-таки нас и уйдешь? Не играешь ли ты и с нами?
– Немножко. Как и вы со мной – немножко, Критон. – Сократ перевернул еще одну оливку.
Время, до той поры влекущееся медленно, после полудня полетело как на крыльях. Антисфен, сидевший на полу около Сократа, подложив под себя свернутый гиматий, не в силах был долее выносить все возраставшее напряжение. Он нетерпеливо коснулся руки Сократа, игравшей оливками:
– Я что-то непонятлив сегодня… Помоги мне, объясни – какое завершение предопределила вся твоя жизнь?
– Если ты полагаешь, что жил я хорошо, то и завершение моей жизни не должно быть дурным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173