– О Афина, любовь наша, как позорили тебя и оскорбляли! Сердце мое сжимается, стоит мне вспомнить, как этот безбожник, со своей обычной насмешкой, перечислял все твои божественные имена: Парфенона, Полиада, Ника, Промахида… Ах, у нас двенадцать Афин? – говорил он. – Почему же не двадцать? Еще одну – для метельщиков, другую для погонщиков мулов…
– Лжешь!
– Этого Сократ не говорил!
– Когда? Кому? Где?!
Мелет почувствовал: вот момент, когда можно нанести Сократу смертельный удар; теперь надо особо подчеркнуть значение богини для города, ее значение для всех этих всегда и во всем торгашей – ведь тут сидят многие, у кого над дверью дома начертан девиз всей их жизни: «Почет и привет тебе, прибыль!»
– Кто насадил и дал афинянам оливовые рощи? Кто охраняет город от беснования стихий и врагов? Кто печется о выгоде всех афинян? Где были бы вы, безземельные, чьи поля и дома спалил неприятель, чьи стада он угнал, если б Афина не открыла вам свои объятия и не приняла вас в город, где она властвует и царит? Где было бы ваше имущество, мужи афинские, если б сама богиня не помогла освободить город от спартанских захватчиков?
Присяжные и зрители насторожились: такие речи всегда сильно действуют на любого эллина. Анит приятно улыбнулся Мелету. Сократ, следивший за маленькой зеленой ящерицей, перебегавшей в эту минуту по его ступне, встрепенулся и поднял голову.
Сократ знал вес слов. Хоть не был он ни грамматиком, ни ритором – силой слова владел в совершенстве. Хорошо знал он и своих афинян. Всех этих лавочников, жуликоватых и жадных, которые превыше всего чтут деньги. Клянусь псом, ведь именно этот инстинкт стяжания я почти полсотни лет подряд пытаюсь заменить в их душах сокровищами духа и мысли!
Собственность, нажива… Вот слова, на которые он наталкивался всю жизнь, о которые разбивал себе лоб, желая сделать людей лучше. Загадочные, таинственные слова, похожие на непонятные заклинания восточных магов, тающие в густом дыму жертвенных костров. Но множество людей в Афинах внимает им…
Сократ посмотрел на присяжных: некоторые лица, только что насмешливые, на которых явно читалось пренебрежение к поэту с его обвинениями, разом изменились. Они словно утратили индивидуальные черты и стали все на одно лицо: неподвижно-голодные глаза, приоткрытый рот, готовый глотать… Что, ко всем псам? Что глотать? Все что угодно! Лишь бы у меня стало больше, чем было, чем есть у соседа! Еду, питье, оболы, гроздья винограда, куски мяса, а может, даже кости…
Сократ пристально стал следить за Мелетом, когда тот заговорил о том, как обвиняемый недавно оскорбил покровительницу города издевательской пляской; он ставил ему в вину, что, в то время как величайшие ваятели Эллады – Фидий, Мирон, Поликлет – с любовью и благоговением создавали изображения богов, Сократ отбросил молоток и резец, не желая воплощать богов в камне!
– Все мы в обычном разговоре употребляем имена богов, чаще всего Зевса, которому поклоняемся с особым благоговением. А что же Сократ? Он знает одно словечко: пес! Не явствует ли из этого, что Зевс для него – не прогневайтесь на меня, боги, за правду! – все равно что собака! Уже одно это не есть ли проявление оскорбительного безбожия? Далее: каждое утро Сократ встречает восход солнца, поклоняется и молится ему. Однако не подумайте, что он чтит таким образом бога Гелиоса, который на золотой колеснице выезжает в свой каждодневный путь! Как и учитель его, безбожник Анаксагор, Сократ считает солнце всего лишь раскаленной массой, чем-то вроде горящего полена или пылающей печи! До чего же это смешно и глупо – и безбожно! И к богам Сократ относится не так, как должно, не так, как это установлено государственной властью: он осмеливается даже беседовать с ними, словно они не более чем люди, на которых он упражняет свое повивальное искусство!
Слыша, как Мелет нагромождает столь тяжкие обвинения, ловко связывая их в единый узел, и узлом этим душит Сократа, Критон, Платон и Аполлодо? обступили своего учителя в невольном стремлении защитить его.
– Что вы, дорогие? – сказал им Сократ. – Зачем закрываете меня от этого человека? Или не слышите, как он меня превозносит? Я даже краснею…
Мелет торжествующе усмехнулся:
– Что ответила пифия Херефону на вопрос – кто самый мудрый из эллинов? Она изрекла: мудр Софокл, мудрее его Эврипид, но мудрее всех – Сократ. И чем же отблагодарил Сократ Аполлоново прорицание за высочайшую честь, оказанную ему? Целым толпам народа на агоре внушал он, будто только дураки испрашивают предсказания в вопросах, которые люди сами могут разрешить путем познания! Так умаляет он славу прорицателей, зажимает им рот и превозносит над ними себя – подумайте только, о мужи афинские, он ставит себя выше прорицалищ, ставит смертного выше богов, а человеческий разум – выше оракулов! И при всем том он дерзает изменять человека – прекраснейшее творение богов!
Движение среди присяжных и зрителей. Возникает неприязнь к Сократу: стало быть, он и впрямь собирался заводить новшества, за что его высмеивал в своих комедиях Аристофан?
Аполлодор шепчет Критону:
– Боюсь я за Сократа!
Сократ наблюдает, как Мелет освежает горло водой из чаши. Над ареопагом висит запах человеческого пота и вонь вяленой рыбы. Слетается мошкара, жалит, сосет кровь…
Мелет разражается новым потоком слов:
– Этот безбожник восхваляет богов не за то, что они покровительствуют нам и пекутся о нас, но за то, что они так хорошо создали человека. Человек, по его мнению, создан так замечательно, что являет собою великое творение некоего мудрого и доброго мастера!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173