AB OYO. ОТ ЯЙЦА

И так же неосознанно, мгновенно я почувствовал, что ее папашки быть не дол
жно. Я тогда не рассуждал, не планировал, не кумекал, что с ним делать: убить
, придушить в камере, загнать на Баюклы. Я просто знал, что втроем мы не впис
ываемся в золотисто-черное ощущение счастья, которое обещала эта девочк
а. Пока он жив, она Ч часть его, и эта часть меня всегда должна ненавидеть. А
мне было нужно, чтобы она меня любила. Ему следовало исчезнуть. Хоть испар
иться. Быть может, люби она отца чуть поменьше, чуть слабей переживай из-з
а его ареста или будь я не так профессионально наблюдателен Ч и остался
бы живым до сих пор дед Лева, профессор нижних дырок рэб Лурье. Но я видел, к
ак они смотрели друг на друга. Сейчас это может показаться непонятным, се
йчас все-таки время другое, но тогда мое поведение было совершенно норма
льным. Дело в том, что тогда время шло не вперед, а назад. Год прошел Ч люди
откатились на сто лет назад. Еще год Ч еще век, Разве можно осуждагь война
Чингисхана за то, что, захватив город, он убивал мужчин, а женщин насилова
л? Это ведь естественно, это в природе человека, по-своему это двигатель о
бщественного прогресса. Люди от глупости и лицемерия не хотят признать о
чевидного. И я себя ни в чем не виню, потому что так можно и Римму самое осуд
ить за то, что ее огромная любовь погубила отца. Людские поступки, их морал
ь формируются временем, эпохой. И эпоха обязана принимать на себя ответс
твенность. Бессовестно наказывать людей за их вчерашние доблести. В этом
мой сторожевой Тихон Иваныч, по фамилии Штайнер, доблестный мой вологод
ский тюрингец, прав. А тогда, в 1949 году, мы не дожили всего пары обратных витк
ов, чтобы полюбившихся нам женщин насиловать прямо на обыске. Все осталь
ное ведь уже произошло. Да и вообще не люблю я слово «насиловать» Ч грубо
е, не правильное слово. Почему именно насиловать? Сама бы дала.

***

Они смотрели друг на друга и молчали. Как сказали бы латиняне Ч КУМ ТАЦЕН
Т КЛЯМАНТ. Их молчание подобно крику. И чем бы закончился этот страшный не
мой крик, похожий на фотографию убийства, я не знаю, если бы Минька Рюмин н
е толкнул Лурье в плечо:
Ч Все. Посидели Ч хватит. Собирайтесь…
И я сразу же со своего удобного широкого подлокотника в углу подал вступ
ительную реплику:
Ч А нельзя ли повежливей?
Минька Рюмин, незаменимый в своей естественности партнер для таких инте
рмедий, зарычал:
Ч Мы и так с ними достаточно церемонькались!
А я покачал головой и тихо, но очень внятно сказал:
Ч Стыдно, товарищ Рюмин. Чекисту не подобает так себя вести. Ч И добавил
горько и строго:
Ч Стыдно. Зарубите себе на носу!
Минька посмотрел на меня с интересом. А девочка Ч с надеждой. Старо как ми
р и так же вечно.
Разность потенциалов. Ток человеческой надежды и симпатии начинает сра
зу течь от худшего к лучшему. Ну, и уж если нельзя было там считать меня луч
шим, то по крайней мере я был не самым плохим. Для девочки ничтожный пробле
ск жизни отца за порогом мог быть связан только со мной. Минька понятливо
расщерил в улыбке рот и лихо козырнул мясистой ладонью:
Ч Слушаюсь, товарищ начальник. Ч И повернулся к старику Лурье: Ч Прошу
вас, одевайтесь…
Старик Лурье. Тогда ему было, наверное, столько же лет, сколько мне сейчас.

Но он был старик. Седой, степенный, красивый старик. А я не старик. Я еще баб
люблю. И подхожу им пока вполне. А он любил, видно, только свою толстую жену
Фиру. И нежную доченьку Римму. В семье человек старится быстрее. Я не успел
состариться в своих семьях. Да и на семьи-то они никогда не были похожи. И р
абота молодила меня. На крови человек горит ярче, но не стареет.

***

Лурье встал, он опирался о столешницу, будто не надеялся на крепость ног. Ж
ена, протяжно, толчками всхлипывая, стала подавать ему серый габардиновы
й макинтош, касторовую твердую шляпу. Он надевал все это неловкими, окост
енелыми руками, а я прошелся по комнате, будто случайно оказался рядом с Р
иммой и, не глядя на нее, как пишется в пьесах Ч «в сторону», шепнул:
Ч Теплое пальто, шарф, шапку… Ч и снова ушел в угол. Она метнулась в спаль
ню, оттуда слышались ее бешеные пререкания с обыскивавшим опером, потом
она выскочила, неся в охапке драповую шубу на хорьках, шапку-боярку, длинн
ый, волочившийся по полу шерстяной шарф, и стала напяливать на отца. Он вял
о отталкивал ее руки, бессмысленно приговаривая:
Ч Зачем, сейчас тепло…
Ч Надевай, надевай, тебе говорят!
Закричала она грубо, и в этом крике вырвалась вся ее мука. И стала запихива
ть в рукава руки отца, бессильно мотавшиеся, словно черные хвостики хорь-
ков на меховой подкладке шубы. Да, видно, на крике этом иссякли их силы, кон
чилось терпение. Обхватили друг друга и в голос зарыдали.
Ч Прощай, жизнь моя… Ч плакал он над ней, над последним ростком, над един
ственным клочком своей иссякающей жизни.
Ч Сердце мое, жизнь моя…
И в негромких его старушечьих причитаниях слышал я не скорбь по себе, не с
трах смерти, не тяготу позора, не жалость о покидаемом навсегда доме, не до
саду потери почетного и любимого дела, а только боль и ужас за нее, остающу
юся.
Ч Ох, и нервный вы народ, евреи, Ч сказал с кривой ухмылкой Минька. Ч Как
на погост провожаете.
Я моргнул ему: «Забирай!» Железной рукой он взял Лурье за плечо: Ч Все, кон
ец. Пошли…
Вслед им я крикнул:
Ч Скоро закончим обыск и подъедем.
Тяжело евреям. Потому что они не восприняли наш исторический опыт. Мы вед
ь все наполовину татарва и выжили, поскольку наши пращуры-мужики сообра
жали:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29