» Ч Приступайте к обыску! Ч скомандовал я своим орлам, и они в
рассыпную, надроченной голодной стаей бросились по комнатам. Лурье подн
ял на меня взгляд и, мучительно щурясь сквозь запотевшие стёкла очков, сп
росил:
Ч Скажите, что вы ищете… Может быть, я помогу?…
Мы искали улики его преступной деятельности. Тиритомба, тиритомба, тирит
омба песню пой!…
Вперед выскочил Минька Рюмин и зычно гаркнул:
Ч Молчать! Вас не спрашивают…
Лурье горько помотал головой. И громко, навзрыд, зашлась его жена.
Ч Фира, перестань, не надо… Не разрывай мне сердце, Ч попросил Лурье, и ск
азал он это тихо и картаво, не как знаменитый профессор в своей красивой б
огатой столовой, а как местечковый портной перед погромом.
И стал он маленький, сгорбленный, серый, весь его еврейский апломб пропал,
а благообразная седина потускнела, словно покрылась перхотью. Теперь же
на по-щенячьи тонко подвывала, будто поняла, что это конец. Как собака по п
окойнику. Боялась? Предчуствовала? Знала? Тиритомба, тиритомба, тиритомб
а?
Что такое тиритомба? Может имя? Может быть, это имя? На верхней крышке черн
ого огромного буфета стояла картонная коробка. Я спросил у жены Лурье:
Ч Что там, наверху?
Ч Чайный сервиз, больше ничего…
Я мигнул Рюмину. Он подставил к буфету стул,тяжеловато влез Ч у него уже т
огда круглилось плотно набитое брюшко, Ч со стула шагнул прямо на серва
нтную доску, дотянулся до коробки, подтащил поближе к краю и рывком скину
л ее на пол.
Оглушительный звон разбившейся вдребезги посуды погасил даже завывани
е «тиритомбы». И Фира Лурье как-то сразу поняла, чего стоят их дом, их жизнь
, их будущее. И замолчала. Из лопнувшей коробки разлетелись по полу разноц
ветные фарфоровые осколки. В самом ящике продолжало еще что-то постукив
ать и горестно дзинькать, когда распахнулась дверь и ворвалась Римма. Он
а возвращалась из института, да, видно, опоздала к семейному вечернему ча
ю. Навсегда. Сервиз дозванивал осколками на полу Ч бессильно и безнадеж
но. А мне не пришлось выходить к морю под вечер, чтобы там красотку встрети
ть. Она сама пришла. Правда, не с золотистыми роскошными кудрями, а с длинн
ыми пронзительно-черными прядями, стянутыми на затылке в большущий пучо
к. И легкого смеха на устах у нее никакого не было, а была мучительная судо
рога, она растягивала в уродливую гримасу ее губы, вот точно как у тебя, Ма
йка, когда ты говоришь: «Па-па». Тиритомба, тиритомба, тиритомба песню пой!
На ней была коричневая канадская кожанка и широкая шерстяная юбка из шот
ландки. Модный студенческий чемоданчик в руках. Желтая косынка на длинно
й тонкой шее, такой беззащитной, что ее хотелось сжать пальцами. Жаль, не с
пел ничего тиритомба про ее глаза. Мне это не под силу. 0-ох, проклятое еврей
ское семя, несешь ты от своей прамамки Рахили через прорву всех времен эт
и огромные черные, чуть влажные глаза. Впрочем, никакие они не черные: густ
о-карие, в них вечность ореха и сладость меда, бездонность зеницы, предрас
светная голубизна белка, зверушачья пугливость и ласковость пушистых р
есниц. И уж, конечно, как это и полагается, Ч жалобная влажность. Око жертв
енного агнца. Боже ты мой дорогой! Почему же никто не догадался, что глаза
ничего не отражают, что они сами излучают энергию души! Если объяснять уб
огими современными терминами, они Ч радары нашей сердцевины, нашей прир
оды, истинной сути. Иначе нельзя понять, почему разноцветные куски одина
ковой человеческой ткани Ч радужница, роговица, белок Ч выглядят на од
ном лице яркими окнами души, а на другом Ч тусклыми бельмами идиота.
Ой-ой-ой! Какие же были у нее глаза! Как смотрела она на отца, на разоренный,
испакощенный нами дом, на нас. Я сидел в углу, на толстом подлокотнике кожа
ного кресла, и смотрел на нее. А она смотрела на отца. И не было в ее глазах н
и удивления, ни даже испуга. Огромное горе. Горе заливало темнотой ее глаз
а, пока они, как наполнившаяся соком вишня, вдруг не лопнули двумя светлым
и круглыми каплями, за которыми торопливо выбежали еще две, еще две, еще… И
побежали тонкими ручейками на воротник куртки, на желтую косынку. Она их
не утирала, наверное, не замечала. Была каменно неподвижна, и лишь подборо
док страдальчески часто подрагивал. И отец смотрел на нее во все глаза, из
о всех сил старался запомнить до последней черточки, вырубить в памяти к
аждую складочку, мельчайший штришок впитать в себя. Трудно в это поверит
ь, но тогда, наблюдая, как смотрели друг на друга эти люди -он, уходящий в бе
счестье, муку и смерть, и она, опозоренная, уже выкинутая из общей жизни, за
втрашняя сирота, Ч я вдруг на миг почувствовал к ним зависть.
Это были особые отношения, недоступные нам, уличным байстрюкам. Беспород
ам.
Родительская любовь, дочерняя любовь Ч про все это мы знаем, слышали. И со
бачки своих щенят любят. И кошечки котят лижут. А эти были живыми частями ч
его-то одного, целого, с еще не разорванной пуповиной. Они молча глядели д
руг на друга, и одними глазами, в этой яростной палящей немоте, говорили Ч
обещали, клялись, просили прощения, благодарили, они оплакивали, друг дру
га и молились. Что же вы сказали друг другу Ч огромное, тайное, вечное Ч з
а несколько секунд, не разомкнув губ? Евреи не плодятся, как все мы, нормал
ьные люди. Они размножаются делением. И еще не подумав как следует, ничего
не сформулировав, а только бешеным томлением предстательной железы, ого
лтелым воем семенников, пудовой тяжестью в мошонке я ощутил невозможнос
ть жизни без этой девочки, нежной еврейской цацы, прекрасного домашнего
цветочка, выращенного в плодородном горшке семитского чадолюбия, в забо
тливом парнике профессорского воспитания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29