. Он всегда почему-то обращал внимание не на молоденьких девушек, а на женщин постарше, с уже сложившимся характером. Иногда пытался представить себе судьбу даже случайно, мимоходом встреченной женщины, ее мысли, надежды. Началось это давно, когда была еще жива Дина. Для него, Андрея, она была просто мамина подруга, веселая и добрая.
Дина до самого своего отъезда жила у них. Если где-нибудь задерживалась, мать с беспокойством поглядывала на дверь. Оживлялась, когда прямо с порога Дина как-то очень радостно, будто вернулась из дальнего пу-тешествия, сообщала: «А вот и я!» Плоский чемоданчик с красками бросала на кровать, на стол — куда придется, рассказывала что-нибудь веселое, сценку, увиденную на улице, в трамвае. Андрей не сводил с нее глаз. До чего была красива, красивее, чем портреты в журналах. Красивее всех на свете. И акварели ее были удивительные: то солнечные и ясные, то задумчивые.
Может, от Дины пришел интерес к живописи, увлечение лепкой?
Однажды Дина запела какую-то песню. Запела и захлебнулась. Они плакали обе, она и мама. Будто отпевали кого-то. И тогда полоснуло его как ножом: не себя ли? Что было с ними? Будто там, в концлагере, выжгли им не на коже, а в сердце номера. Весельем всегда»хочет Дина укрыть все то тяжкое, прикрыть, как длинными рукавами блузок прикрывает этот страшный голубоватый знак. Ничего в те мгновенья, когда пела, не оставалось
в ее лице от обычной Дины. Будто она — только боль и страдание, которым художник придал оболочку, образ женщины. Если б тогда умел, наверное бы, так объяснил Андрей то, что почувствовал.
Потом Дина узнала, что муж ее жив, лежит в госпитале под Воронежем. И опять быстро и радостно собралась в путь. Даже обидно стало Андрею, что так легко с ним, с мамой расстается. Но когда пришло время прощаться, не могла уйти. Стояла долго-долго с мамой, держась за руки, смотрели друг другу в глаза и молчали.
Мама первая заговорила:
— Не одна остаюсь, ну возьми же себя в руки, Дина.
— Я вернусь к тебе. Скоро вернусь! — Только в голосе Дины уверенности не было.
Она не вернулась. Она даже не доехала до Воронежа.
Ее смерть мама тяжело переживала. А он не мог поверить, что Дины больше нет. Казалось, она еще встретится. Даже взрослому порой мерещилось: вон там на другой стороне улицы или в подъезде мелькнуло ее лицо. Становился старше, а Дина не могла измениться — оставалась прежней.
Он хотел навсегда запечатлеть ее лицо. Если б он только смог вылепить!..
Нет, не внешние черты, которые хорошо помнил глаза, чуть приподнятые, будто в улыбке, губы,— а то,другое, что как бы приоткрылось в темгновенья, когда
пела, когда прощалась. Без всего пережитого, неведомого ему, подлинной Дины не существовало. Внешняя форма, какой он видел эту скульптуру, пока еще, он это чувствовал, не соответствовала ее душе.
Если б он нашел... Это было бы памятью не только о ней, но и о матери, обо всех других, переживших нечто более страшное, чем смерть. Откуда у них, таких слабых и нежных, брались силы и мужество? В горькое время родилась эта дружба.— между двумя дорогими ему людьми. Что выпало им на долю? Какие не ведомые никому подвиги духа рождала эта дружба у тех, что выжили, и у тех, что ушли и навсегда остались там?
Сначала бессознательно искал Андрей в других женщинах какие-то черточки Дины. Поначалу это были лишь овал лица, форма рук или цвет волос.
А вот Елена... Она ,не только внешне походила на ту женщину, которую любил. Он даже не пытался определить, что это было: восхищение мужеством, о котором
догадывался, неосознанное преклонение перед подлинной красотой? Чем больше узнавал Ярошенко, тем сильнее чувствовал и сходство с той женщиной чем-то неуловимым, сокровенным. Была в ней какая-то душевная щедрость, трогательная женственность. Обаяние, которого тогда не понимал, но которое на всю жизнь сохранило в нем первую мальчишескую влюбленность.
Однажды его поразила строчка у Сократа. Книгу на несколько дней он выпросил у Осадчего. Осадчий держал ее во втором ряду на верхней полке шкафа.
Андрея поразила строчка, буквально несколько слов: ваятель должен во внешности выражать душевную деятельность. Это, именно это искал и Андрей.
Можно было бы сократовской строчкой ответить Любаше, но разве она поймет? Поймет ли, если он сам не уверен. Все — куда сложнее.
И у Елены Ивановны вел себя глупо. Конечно, не стал бы говорить с ней о Дине, как ни с кем бы не смог об этом говорить. Но когда-нибудь, быть может, намекнет. Узнать бы, что скажет она.
До чего же не только глупо, но и смешно вел он себя сегодня. Она из вежливости заговорила о станке. А он обрадовался, вцепился в диоды, триоды, в «кулак». 'Хорошо, хоть о «ручьях» ничего не сказал. Конечно, со стороны смешно, но, когда что-то не получается, невозможно быть хладнокровным. Весь завод лихорадит. Сколько бригад работали на станок, и вот теперь из-за этих «ручьев»...
Он убежден, что именно из-за «ручьев» не ладится. Андрей мял податливый пластилин. И с закрытыми глазами мог бы вылепить, как делал это десятки раз, «кулак», прорезать в нем «ручьи», по которым движется подшипник. Стоп. А если профиль «ручья», вот здесь, сделать более плавным? На три четверти миллиметра сместить. Тогда именно здесь движение «руки» будет более плавным и тоже сместится. И «рука» подаст инструмент точно в шпиндель станка. Андрей вскочил, походил по комнате, снова сел к столу. Представился цех и «простыни» — чертежи. Пораньше только прийти — «кулак» заново переделать с Осадчим. Зайти за ним! Прорезать канавки-«ручьи». Ехать первым автобусом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126