Машина заводская простаивает, все кричат: скорей, скорей разгружайте. Объяснили б!
— Мы объясняли, один у них ответ: заведующую покрываете!
Елена Ивановна, нахмурившись, смотрела в окно. Лесенки, качалки, лошадки среди молодых деревьев. Никто не спросил, чьими руками посажено каждое деревцо, каждый розовый куст. И комнаты сами красили, белили. После работы, когда матери уводили своих детей, та же Лиля Петровна, Тимофеевна, другие воспитательницы оставались работать. А ведь у них семьи, дети.
— Тимофеевна их спрашивает: горшки с цветами тоже нарушение? — немного успокоившись, снова заговорила Лиля Петровна.— Нарушение, говорят, надо записать.
— Выходит, я эти горшки принесла, я же их и украду?— Тимофеевна понизила голос.— Все это нам Клавдия Коржова устроила. Трепала языком.
Елена Ивановна коснулась руки Тимофеевны.
— Виновата я. Самой надо было сосчитать. Дело не в Клавдии.
— Что там ни говорите, а неспроста эти напасти посыпались на нашу голову,— заключила Тимофеевна и величественно выплыла из кабинета.
И началось — беготня, хлопоты, объяснения.
В детский сад прибыла еще одна комиссия — проверяла воспитательную работу. Проверяла столь придирчиво, что даже отметила: сказка про семерых козлят читается не в изложении Ушинского, а Толстого.
— Но ведь это же не кто-то, а Лев Николаевич! — пробовала возразить воспитательница.— Кому-нибудь сказать — смеяться будут!
Но ответ последовал категорический:
— Смеются невежественные, а вы программы придерживайтесь!
Было еще одно объяснение. Елене Ивановне пытались втолковать, что «лишний шум» поднимать не нужно. Ославить район не трудно, но надо понимать, что Лапшина если и пригласила профессиональных актеров, то лишь для пользы дела, чтобы «укрепить» и «поднять» остальных.
Все шло одно к одному. Неприятности подстерегали там, где Елена Ивановна их не ждала и не могла ждать. Разве пришло бы ей в голову, что Тимофеевна, честная, прямая женщина, станет на сторону Коржовой, подскажет ей, как написать в письме, по поводу которого ее вызывали к начальству?
Домой Елена Ивановна пришла расстроенная. Закрыв лицо руками, сидела в темной комнате, думая о незаслуженных упреках, домыслах, подозрениях. Но главное — о Тимофеевне. Только она знала о том случае с поварихой, воровавшей хлеб у детей. Нет, о блокаде, о голоде ей ничегр не сказали. Сформулировано было все сухо: «Товарищ Ярошенко в силу своей подозрительности незаконно уволила Коржову и после этого похвалялась, что в детском учреждении Ленинграда, где она раньше работала, однажды избила свою подчиненную».
А как объяснить? Как заговорить о том, что болит до сих пор? Опухшие, молчаливые дети. Они даже не просили есть. Только ждали. Терпеливо ждали. Но в глаза их невозможно было глядеть. Так вот у них, у таких... Разве хлеб у них воровали? Едва-едва теплившуюся жизнь...
Невозможно об этом. Громко... в свое оправдание. Невозможно...
Вероятно, и Ясинева, и многие из тех, что приходят к ней, вот так же не могут объясниться. Но ей-то куда идти? Одно дело, когда говоришь о других, и совсем другое— когда о себе.
Но Тимофеевна... Не она, так кто же? Если разувериться в таком человеке, кому же тогда верить?
Елена Ивановна вздохнула, обернулась. На пороге стоял Вася.
— Ты дома? — На нее смотрели темные глубокие глаза. Глаза Тараса, в которых были и жалость, и горячее участие.
— Ты плакала? Почему ты плачешь,лама? —Он шагнул к ней, прижал к груди ее голову.— Не надо, мама, не надо!
И столько было нежности в его голосе, что она разрыдалась. Он гладил ее волосы.
— Кто тебя обидел? —И резко, словно о ком-то чужом, ненавистном: —От него радиограмма?
— Нет, нет,— испуганно прошептала она.— «На работе неприятности.
Он не отходил. А она не могла и не хотела говорить о своих переживаниях. Все как-то отошло, стало мелким по сравнению -с тем, что родным, прежним вернулся к ней Вася, самое близкое ей существо.
Только боялась, чтоб не ушла эта близость, не встала опять между ними стена, ледяная стена отчуждения.
Поднялась, потушила верхний свет, включила настольную лампу и усадила сына рядом с собой на диван. Как давно-давно, когда он поверял ей свои мальчишечьи тайны, обняла за плечи. Смотрела на Васю, на его высокий, как у Тараса, лоб, на такой же, как у Тараса, нос с едва приметной горбинкой.
Похож. Как похож он на отца. Тогда Тарасик был на год младше. Может, и Вася увидел это сходство, когда взял фотографию. Потом снова положил на место.
Материнским чутьем угадывала: взял после столкновения с Николаем. Она, мать, была на стороне мужа, а сын не хотел оставаться один.
— Я увидела твоего отца в самый страшный, самый черный день блокады. :В черный день с белым снегом. Дыхание застывало возле губ. Колючий заиндевевший шарф. И ветер колючий, ледяной. Мне тогда было пятнадцать. Да, всего пятнадцать лет. Я тащила санки на кладбище. Мама просила: «Ты, Оленко, сама мене схорони...» Елене Ивановне и теперь виделись огромные наметы снега. Санки съезжали в сугробы, задевали за ледяные наросты — вот-вот опрокинутся, и казалось,
не хватит сил сдвинуть их с места. Коченели руки, плечи под легким пальто. Мама лежала завернутая в одеяло, привязанная к саням. Снежинки на лице. Снежинки, которые не таяли. Остановилась... И опять они падали, падали.
«Сама мене схорони...»
Быть может, мама хотела, чтобы ее Оленка нашла в себе силы выйти из дому. И Оленка вышла. Должна была это сделать, сделать сама то, о чемпросила мама.
Всего за год до войны отец получил назначение в Ленинград. Но мама не радовалась. Она любила тепло, солнце, степь и не могла привыкнуть к холодным туманам, к поздней дождливой весне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126