Ей бы промолчать, уйти. Но почему-то Татьяна сказала:
— Все были заняты делом, только от меня никакой пользы. Сидела в лазарете.
Маринка приподняла светлые легкие брови, взглянула на нее словно проверяя: шутит или говорит серьезно.
— Хватало и вам делов,— заметил Дзюба, и он сразу понял, о чем сказала Татьяна.— Хватало забот и с моей рукой и с Любсзнова ногой.
— Ну сколько я-то помогла,— несколько смутившись, проговорила Татьяна. Нехорошо получилось, будто Она напросилась на комплимент.
— Сколько требовалось, столько и помогли,— вставил Еременко и свое слово;— А вдруг какой тяжелый случай. Тут и врач. Оно как-то спокойно, когда врач рядом,
Татьяна промолчала. Верят так, словно она опытный хирург. Все делают свое дело, умея его делать. Вот и о ней думают —умеет! И доверяют. А она? Получается, что обманывает.
— Пойду посмотрю, как там мой второй больной,— сказала она и, просительно глядя на Дзюбу, добавила: — Заканчивайте скорей тут дела. Нехорошо это. Надо полежать.
— Будет исполнено!
— Не смейтесь, а то вынудите меня обратиться к капитану с доносом,— в тон коку сказала Татьяна.
— Идите! Сами теперь управимся,—проговорила Маринка, подталкивая тонкими руками огромного, толстого Дзюбу к двери.
— А що, трошки поспать можно,— сказал он, останавливаясь у дверей своей каюты.
Татьяна отправилась на корму.
Любезной блаженствовал, лежа за бухтами каната на самом солнцепеке. Больная нога его была прикрыта газетой.
— Что? В каюту? Какой же тогда смысл болеть?!
— Поймите, вам сейчас вредно лежать на солнце. Вредно нагревать больную ногу.
— Так я ж прикрыл.
Татьяна наклонилась, осмотрела ушиб: опухоли никакой, кость, несомненно, цела, ссадина, кажется, затягивается.
— Давайте снимем лубки,— предложила.— Это же одна видимость, а не лубки. Вы отлично ходите.
— Кто вам сказал?! — воскликнул Любезнов.— А может, у меня трещина.
— По всей вероятности, ее нет.
— И это требует доказательств. По всей вероятности, значит, не точно, вот и оставим лубки. Скакать я буду на одном костыле.
— Симулянт вы, Любезнов.
— Нет, я больной и лечусь. Ложитесь-ка, милая док-торина, тоже загорать. Солнышко горячее.
Татьяна опешила от его фамильярного тона.
— Вы... вы забываетесь!
— Да, простите. Забылся. Знаете, как в песне:
Ведь леди вы, а я простой матрос,— промурлыкал Любезнов,— а не капитан...
— Грубиян! — Она резко поднялась и ушла. Насчет капитана этот нахал ляпнул наугад или о чем-либо догадывается? Что-то подсмотрел? Перехватил какой-то ее взгляд, иначе и не держался бы так. Пусть! В конце концов, какое это имеет значение? Что ей до Любезнова? Кончится рейс и—будьте здоровы, мальчики!
Надо только довести до определенной точки свои отношения с Николаем. А то слишком уж затянулась официальная часть. Воспользоваться первым же предлогом,
напомнить вечер в Новороссийске, напомнить, что существует здесь, рядом, другая Татьяна, а не только та, что ходит по судну в белом халате.
Г Л А В А 14
— А почему вы знаете, что заяц принес это яблоко мне, Ленаванна? Он ведь не умеет разговаривать.
— Видела, как шел за тобой.
— Правильно! — обрадованно воскликнул Гена и снова принялся за яблоко. Может, он и подозревал, что с зайцами не все ладно, но в пять лет не обязательно убеждать себя, что зайцы не бегают вокруг детского сада. В пять лет человечек хочет верить, что даже слон может появиться из-за дома, взять хоботом и запросто посадить себе на спину. Поэтому, уходя домой, Гена всегда задерживался у калитки и оглядывался по сторонам. Мало ли что ждет его. И Ленаванна — так называл он ее в три года, так звал и сейчас — Ленаванна часто оказывалась где-нибудь поблизости, и тогда они вместе шли домой.
Хорошо, если б Ленаванна взяла его к себе насовсем. Дома плохо, потому что принесли откуда-то крикуху Зойку.
Почему папе с мамой Зойка лучше, чем он? В группе у них две Зойки, а Ленаванна все равно любит его больше всех.
Отвечая своим мыслям, Гена сказал: - Вдруг и зайцы перестанут мне носить, а отнесут Зойке?
— И тебе принесут, и Зойке, если ты их очень попросишь.
— Попрошу? — удивленно сказал Гена и даже остановился.
— Ну, конечно. Ведь ты такой добрый, такой сильный и взрослый.
— А почему они меня тогда не любят? — Гена требовал немедленного ответа.
До самого дома Ленаванна убеждала его в том, что мама с папой относятся к нему, как к большому умному мальчику. Малыш даже повеселел. Легко озлобить ребенка, когда в семье появляется брат или сестра. Старшего не замечают. «Не любят»,— решает он. И меняется, меняется спокойный добрый мальчик на глазах. Меняется человек. Пусть маленький, но уже со своим характе-
ром, бо своими горестями, радостями, сомнениями. Как же оставить его в такую минуту? Кто-то должен восстановить светлый, яркий мир, кто-то должен поддержать, объяснить. Ведь маленькому человеку помимо всего очень нужно знать, что кто-то его «всегда любит».
Много их таких, которых она «всегда любит». Прибегают иной раз из школы, радостные, с первой пятеркой, и расстроенные, с первой двойкой. Прибегают, когда привычный мир снова качнется и кому-то надо все рассказать, все доверить. Большей частью ни мамы, ни папы об этом не знают. И не обязательно им знать. Не пойдет она за спиной у ребят с папами и мамами обсуждать доверенные ей секреты. Прежде всего, она друг этим маленьким человечкам.
— Как ты думаешь, не попросить ли вам, чтобы зайцы принесли яблоко и твоей Зойке? — сказала Елена Ивановна, когда они уже подходили к дому.
— Не знаю,— в сомнении произнес Гена.
— А то все тебе да тебе носят они вкусности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126