ночь штормовая, надо хлопцев как следует накормить.
Маринка под его командованием жарила рыбу. И здесь помощь Татьяны не требовалась. Подумала о себе с иронией: героическая бесполезная женщина, совершающая дальний рейс. Вот Маринка — и та чем-то занята. А для нее, для Татьяны, подойти к двери камбу за, из которого разит горелым маслом, уже подвиг.
Она села в лазарете на койку — лечь как-то неудобно,— привалилась к переборке. Когда же берег? Хоть какой-нибудь берег? Какой-нибудь порт!
Проснулась неожиданно и сразу даже не поверила в стоявшую вокруг тишину. Тишина! Только привычный стук машины, приглушенный шум винта. Солнце заливает лазарет. Сколько же она спала? Не разбудили. По-
жалели? Неужели кто-нибудь заглядывал в лазарет, видел ее измученной, в сбившейся белой шапочке, измятом халате? Ведь она точно помнит, что уснула, сидя на койке. А сейчас лежит, укрытая одеялом. Одеяло-то чье? Все одинаковые. Вдруг Любезнова? Может, Маринки? Да нет же. Это ее собственное. Но кто-то принес его из каюты сюда. Виктор!
Потом, потом она разберется, кто же проявил такую заботу, а сейчас скорее под душ. Татьяна привела себя в порядок. Синяки под глазами, как после тяжелой болезни. Надо пойти снять пробу с обеда. Как ее встретят после случившегося? Не слепые же люди, видели, в каком она была состоянии.
Переступила комингс — высокий порог. Вышла в коридор, где встретишь кого угодно, даже капитана. Что знает он о прошлой ночи?
Впрочем, ему достаточно будет увидеть осунувшееся лицо, чтобы догадаться, какой была эта ночь для нее.
В проеме двери, ведущей на палубу, ослепительно зеленые пологие и ленивые волны. Успокоился океан. Не верится, что так быстро утих.
Неловко получилось, утром она просто обязана была навестить своих больных.
На камбузе вполоборота к плите, оберегая забинтованную руку от жара, стоял Дзюба.
— Вам нельзя,— начала Татьяна и умолкла: не уйдет, пока не накормит экипаж.
— Вот, спасибочко, помощничка дали,— с ехидцей сообщил Дзюба, кивнув на худенького, юркого матроса.—Макароны в холодную воду пытался засыпать.
«Помощничек» хмыкнул. Он сидел прямо на палубе и чистил картошку.
— Везет же некоторым, — вздохнул «помощничек», приостанавливая свою деятельность.— Только Любезнову стакан спирту пожаловали.
— С чего бы это? — спросила вбежавшая Маринка.
— От заражения крови, для профилактики.
— Врет он, ваш Любезнов. Где он, в каюте? — спросила Татьяна, наливая себе из котла суп. — Как же — в каюте, на корме, загорает! Похваляется, что теперь до конца рейса от вахт освобожден.
— Вот уж загорать ему совсем; ни к чему,— сказала Татьяна и с удовольствием принялась за суп.
- — А ну, кончай травить, давай чисть картошку! — прикрикнул на матроса Дзюба.— И в кого они такие ледачие?! Как заведут на час, на полтора ля-ля-ля да тра-ля-ля, а дело стоит.
— Дело, известно, не волк.— Еременко снова принялся за работу.— Но это вы напрасно, дорогой кок-начальник, я человек усердный.
— Такой же усердный у меня до войны поваренком был. Тоже маленький, худенький и дуже усердный. Все умел. Позвали меня в кадры, ухожу, наказывая ему: картошки навари, селедки дай. Так нет, он без меня заходился оладьи печь,— Дзюба хмыкнул.
— Ну и что? —весело спросила Маринка, не раз, по-видимому, слышавшая этот рассказ,
— Жарит оладьи. Масло горит, шкварчит, а оладьи ну хоть бы подрумянились. Тут уж на камбуз хлопцы заскакивают: где ж твои оладьи?! Он отвечает: будут! Все по книге, по-ученому делаю. Уж и дым с камбуза валит, как с трубы того крейсера, а бисовы оладьи все белые, и не пекутся, и не горят, и ничего им не делается! Уже возле камбуза вся команда стоит, удивляются люди, советы дают. Надоело такое дело боцману. Матросы байдыки бьют, смеются, а палубы не драены. Дай, думает, спробую, что за оладьи такие. Боже ж мой, так они с асбестовой муки! Кинулся в кладовую — артелка на том поганеньком пароходике вместе с подшкиперской — так и есть, все точно, возле мешка с асбестом белым притрушено.
— И какие они на вкус?— хохоча, заинтересовался Еременко.
— Тебе бы один такой в зубы, и целый день тихо на камбузе будет,— беззлобно огрызнулся Дзюба.
— Так вот чего вы с камбуза уйти боитесь,— тоже смеясь, заметила Татьяна.
— Эге ж! — кивнул кок.— Говорю утром тому, своему: бежи отрубай кусок свинины. Подхватился, побит. Нема его и нема. Чую — голосят на палубе. Я туда. А тушу кабанчика мы на пеньковом конце через блок на мачту поднимали от крыс и от тех, что ласые до сальца. Рефрижераторов не было. Стецько ухватился за трос. Ему бы конец.с утки не сбрасывать и помаленьку травить. Туша и сползла бы на палубу. А он в ходовой конец вцепился, а другой рукой с утки по витку сбрасывает. И тут свист, грохот: туша на палубе, а Стецко заместо
нее на мачту вспорхнул.— Дзюба, очень довольный произведенным эффектом, помолчал, пережидая, пока стихнет хохот, и заключил: — Ну и верещал хлопец, когда его самого уже сверху потравливали. На утку, кричит, намотайте, а то об палубу цокнете, как того кабанчика! Вволю нахохотавшись, «помощничек» подмигнул Маринке:
— И в кого они — ля-ля-ля да тра-ля-ля,— когда кок у нас такой молчальник и потравить не умеет!
— От бисова душа! Сами видите, Татьяна Константиновна, никакого почтения до начальства!
— Вижу, вижу,— весело откликнулась Татьяна, лукаво заключила: — А суп «помощничек» варил? Хороший суп, только сюда бы клецок из асбестовой муки добавить.
Татьяна чувствовала себя совсем иначе, чем час назад. Дзюба, по-видимому, для нее рассказывал эти смешные истории. И все другие ведут себя как обычно. Никаких косых взглядов, никаких напоминаний о событиях прошлых суток, словно ничего и не случилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126