— Мы раньше жили и селе. В городе мама стала болеть, а получив похоронную, совсем слегла.— Елене Ивановне так явственно слышался в эту минуту голоо матери: «Помнишь, Оленко, ставок за селом? А вишни у баби Горпины в садочку?» И лицо оживало. Казалось, бредит, а она прощалась.
— Под подушкой я нашла кусочки хлеба.—И Елена Ивановна помолчала, вспомнив эти тонкие ломтики, черные, как земля.— Наверное, из-за этого хлеба и заставила себя встать, выйти. Госпиталь был за углом. Вот и ходила туда. Тарас лежал у дверей в коридоре. Его первого увидела. Во время бомбежки такой ужас был в его глазах. Это случалось с ранеными, когда начинали бомбить. Изувеченное тело все помнило, боялось новой боли, новых страданий. В тот раз и потом при каждом налете бежала к нему, уговаривала, держала за руку, как будто могла защитить. Потом он поправился, попросился снова на фронт. Утром па передовую отправлялся грузовик. Накануне вечером Тарас пришел проститься.
Елена Ивановна как бы со стороны видела закутанную в платок, в огромных подшитых валенках высохшую девчонку и его, Тараса, совсем еще юного, в шинели. Стояли на пороге большой пустой комнаты — мебель всю сожгли в печурке,— стояли, глядя друг на друга.
— Ты уже любила его?
— Наверное. Только не понимала. Очень жалела.—» Елена Ивановна подавила вздох.— Никого, кроме меня, у него не было. Родные остались в Полтаве. Сидели мы в холодной комнате и говорили о теплой траве, о жарком солнце. Мечтали, как поедем домой в наши теплые края.
Утром я пошла в госпиталь, чтобы его проводить. Главврач, пожилая женщина, стояла возле крытой машины. Уезжали те, кого она выходила, кому спасла жизнь. Прощалась так, словно сыновей своих провожала.
Тарас подошел к ней, снял с головы ушанку. Она потрепала его по щеке, простилась за руку, и он сказал: «Пожалуйста, присматривайте за Леночкой, дока я вернусь». Редко, очень редко приходили от него весточки. Потом целый год ничего. И вдруг, уже зимой сорок пятого, какой-то большой, широкоплечий, стал он передо мной на пороге. Почему-то даже не удивилась. Всегда мне казалось, так непременно будет — он войдет, окажет: «А вот и я!» Н- Тарас ничего не говорил. Стоял, смотрел на меня и улыбался. «Ленка, Ленка, какая же ты у меня...» — сказал очень тихо и взял меня за руки. Всего сутки были мы вместе. «Теперь уже скоро! Теперь совсем скоро!» — твердил торопливо, потому что внизу отчаянно сигналил грузовик. А через месяц пришла вырезка из фронтовой газеты... Она там вместе с твоей метрикой.
— Спасибо, мама... что сохранила.
— Постарайся меня понять, Василек.— Елена Ивановна перебирала его густые курчавые волосы. Сможет, сумеет ли сказать, объяснить главное: — Пойми меня! Я очень хорошо знала Тараса и... очень мало зтала его. А ты рос... И вдруг я заметила, что ты так же, как он, проводишь ладонью по лбу. Вот так, словно стираешь что-то. Здесь, на шее, у тебя родинка не моя, Тараса. Но это внешнее. В тебе, в твоем характере, находила черточки, которых нет у меня, И думала: детское твое упрямство, может, потом станет твердостью характера Тараса. А твои способности к точным наукам? Вот мне математика, физика никогда не давались. Твое отношение к малышам, к товарищам, за которых ты стоишь горой. Ты рос, и, открывая в тебе какие-то новые черточки характера, отыскивая их, я думала о том человеке, от которого они перешли к тебе. И радовалась сыну, и узнавала в нем все больше того, кого любила и всегда помнила. Пойми. Вдвойне дорого... все хорошее, что вижу в тебе, жду от тебя.
Вася опустил голову так, чтобы она не видела его лица. Долго длилось молчание. Потом его глухой, еле слышный голос: — Я... понимаю.
ГЛАВА 8
«Милая докторина» — как называл ее уже не только Любезнов, но и Пал Палыч — отлично прижилась на судне. Моряки к ней привыкли. Привыкли заходить в библиотеку, где она проводила вечера.
Как-то само собой получилось, что теперь ей принадлежал не только лазарет, но и красный уголок. Лазарева переставила столы и стулья, сменила старый ковер и вместо вылинявших бурых штор повесила легкие светло-желтые. Но, главное, она собрала у экипажа книги, пообещав их вернуть в конце рейса, и присоединила к ним свои. Получилась отличная библиотека, потому что имевшаяся на «Иртыше» укомплектовывалась литературой, которая обычно годами пылилась на полках книжных магазинов.
По поводу прочитанного велись разговоры и споры. Последнее слово обычно оставалось за Лазаревой. Только Виктор долго не сдавался, отстаивая свои взгляды, на «непонятную» поэзию. Стихи должны быть непонятными, иначе какие же это стихи?
Спорить он не уставал, поэтому томики «непонятных» стихов чаще других доставали с полки и значительно скорее других книг возвращали назад. Виктора ничуть не смущало, что единомышленников он не находит. Как-то он попытался втянуть в спор капитана. Но тот не стал горячиться, а с нарочитой скромностью объявил, что, по-видимому, еще «не дорос» до понимания столь сложной поэзии и предпочтение отдает Твардовскому, где «все понятно, все на русском языке».
Николаю Степановичу нравилось, что у него на судне возник «литературный клуб». Поговаривали, будто кое-кто носит свои литературные опусы на суд «милой докторине».
Видимо, она сумела придать авторам уверенность в своих силах, потому что в стенгазете стали появляться стихи, рассказы из морской жизни и эпиграммы.
Теперь капитан и не мыслил расставаться с доктором. В каютах и кладовых — чистота. Пожилой, круглый, как шар, но весьма ершистый кок Дзюба чаще меняет свои белые рабочие куртки. Только надевать колпак категорически отказывается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126