Я солгал, сказав, что не хочу ее видеть. Мне бы встать, пройти мимо, а
я все никак не оторвусь от стула, сижу неподвижно, как факир. Листья на
платанах тоже неподвижны. Но вот девушка шевельнулась, выпила из стакана
что-то красное, но не поворачивается. Мириам, где ты? Мне ничего не надо,
но, скажу я вам, в некоторых случаях женщина тоже бывает сущим дьяволом.
Унесите, пожалуйста, это холодное молоко, унесите, я заплачу за него,
только унесите, пожалуйста. Ни один листочек не шелохнется на платанах,
растущих на набережной. Я сижу здесь неподвижно, как факир, сижу, словно
пригвожденный к стулу, и чего-то жду. Это у меня такой прием. Девушка все
еще сидит на своем месте, ко мне спиной, молча и неподвижно, как я. Ради
какой-нибудь девушки я в некоторых случаях способен на многое.
Я кладу бумажку в тысячу лир на столик - надо заплатить. Воздух все так
же неподвижен, неподвижна и ассигнация на столе. Наконец девушка
поднимается, я вижу, что это не она, и идет навстречу мужчине, который тоже
не я. Теперь я могу встать, но дайте мне только встретиться с Бальдассерони,
я ему глаз выбью, он у меня окривеет.
Я таял на глазах, ел когда и как придется, а нередко вовсе забывал о
еде и целыми днями ходил голодный. Я не помнил уже, когда и ел
по-настоящему, за накрытым столом, с ножом, вилкой и салфеткой. Мог пожевать
чего-нибудь в кафе на пьяцца Арджентина и продержаться на этом целый день,
мог выпить стакан холодного молока в первом лопавшемся баре и время от
времени - чашку кофе. Если так будет продолжаться и дальше, говорил я себе,
ты окончательно обессилеешь: от голода ведь и умереть можно. Как показывает
статистика, в Калькутте и Бомбее ежедневно умирает голодной смертью
множество людей. Между тем я чувствовал, что становлюсь все более легким, я
уже мог ходить на пуантах, как балерина. Но внутри меня накапливался
неотступный голод. Когда-нибудь он взорвется, говорил я себе, и это будет
настоящая революция.
Однажды я провел целый день на Кампо ди Фьори, где находится знаменитый
рынок. Какая красота, с ума сойти! Женщины с покупками, женщины с
хозяйственными сумками, полными укропа, петрушки, груш, а над всем этим
запах рыбы, овощей, деревни. Однако же именно здесь сожгли Джордано Бруно,
говорил я себе.
Я смотрел на тележки, полные фруктов, и думал: вот бананы из Сомали; а
вот - виноград из Террачины. Я смотрел на всю эту благодать, но она ничего
мне не говорила. Я покупал фрукты, чтобы они были у меня под рукой в
магазине, а однажды купил даже на пьяцца Колонна торроне (*Прессованный
миндаль в сахаре) производства "Ронци и Вингер". Но купил так, как покупают
газету, то есть не думая даже, что его можно съесть. Это первозданный голод,
говорил я себе, наверное, таким он был в момент сотворения Земли, в самом
начале, когда пищу еще только предстояло изобрести. Но, если наступит день,
когда я сорвусь, это будет настоящая революция.
Как охотник, хорошо изучивший тропы диких зверей, умеющий идти по их
следу через леса и горы, знающий их привычки, повадки в разное время года,
надевает наконец свою вельветовую куртку, закидывает за спину ружье и молча
устраивается в засаде, так и я каждый вечер после захода солнца покидал свой
магазин и, закутавшись в фирменный нейлоновый плащ, шел довольно долго
пешком до набережной Тибра, а оттуда - до моста Маргерита, соединяющего
центральную часть квартала Праги с бульваром Ди Рипетта. Естественно, в
отличие от охотника, я не был вооружен и нередко вместо того, чтобы идти
пешком, пользовался своей "шестисоткой", но, ходи я даже пешком, все равно
не повстречал бы на своем пути ни лесов, ни скалистых круч. Как бы там ни
было, придя туда, я каждый вечер начинал мерить шагами этот участок: огибал
угол моста, возвращался на набережную и, отсчитав пятьдесят шагов под
платанами, возвращался к мосту., а с него выходил на пьяцца делла Либерта.
Затем снова мост, набережная, пятьдесят шагов вперед, пятьдесят назад, мост,
площадь, снова мост, набережная. Я смотрел на свет в окнах его дома (чьего -
его, думаю, говорить не надо). В тех двух окнах, что наполовину скрыты
деревьями, часам к двенадцати ночи гасли огни, и вообще во многих окнах по
ту сторону Тибра (или по эту, когда сам я находился по ту) свет гас, зато
загорался в других, люди укладывались спать, гасли еще какие-то окна, а
какие-то светились постоянно, то есть не было так, чтобы все окна гасли
сразу, вот только когда наступало утро, свет выключали все. Какое
однообразие. Туман никогда не бывал таким густым, чтобы с одного берега
Тибра нельзя было разглядеть хотя бы часть светящихся окон на другом берегу,
а дождь никогда не лил так сильно, чтобы нельзя было прохаживаться
взад-вперед по набережной. Иногда под зонтом.
Выпадали вечера, когда я, посмотрев вдоль виа Фердинандо ди Савойя,
воображал, будто вижу памятник Петито (*Петито - знаменитый неаполитанский
актер (1822-1876 гг.)) (хотя оттуда виден лишь обелиск на пьяцца дель
Пололо). Мне представлялось, что улицы, пересекающие виа Фердинандо ди
Савойя, попали сюда из другого города и известны мне одному - Борго Риччо,
Борго Регале, Виколо дель Джессо и так далее. А свет там, в конце виа Колла
ди Риенцо, - это огни пьяцца Гранде с ее большими и маленькими часами и
кафе, в которых воздух насыщен паром, с киоском, торгующим ночными выпусками
газет. А в центре - бронзовый памятник ему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55