Он припер меня, как говорится, к стенке. Я рассказал ему все, что знал
о преступной Лиге филателистов, о синьоре Пеладжа (или Пеласджа). Комиссар
смотрел на меня, вытаращив глаза.
- А кто такая эта Чиленти?
- Псевдофилателистка, псевдоклиентка.
- Она была знакома с жертвой?
- Думаю, да - через преступную Лигу филателистов.
- Какие у вас есть доказательства существования этой самой преступной
Лиги филателистов?
- Такие люди улик не оставляют, - сказал я.
Стали искать Чиленти - эмиссара и шпионку преступной лиги.
- На пьяцца Адриана никакой Чиленти не оказалось, мы искали в каждом
подъезде, - сказал комиссар. - Может, Чиленти и та старуха с третьего этажа
- одно лицо?
- А почему бы и нет? - сказал я.- Да если вы ее даже найдете, она
скажет, что все это неправда.
- Послушайте, войдите в мое положение и попробуйте написать этот
протокол сами, - сказал комиссар.
Но я не мог войти в его положение, я был в другом лагере - с ангелами,
которые летали и играли на трубе.
- Я пришел сюда, чтобы признаться в совершенном мной преступлении, -
сказал я.
- Спокойно, и давайте все по порядку. Мы не продвинулись ни на шаг, -
сказал комиссар. - Чтобы составить этот протокол, мне нужны хоть какие-то
отправные моменты.
- А кому они не нужны? - спросил я. - Во всяком случае, многие видели
нас вместе на холме Джаниколо, на виа Джулия и когда она приходила в
магазин.
- Привратница говорит, что она никогда ее не видела, киоскер и хозяин
бензоколонки - тоже.
- Ну и что? Все они сговорились, - отвечал я. - Она часто приходила.
-"Нижеподписавшийся предпочел бы, чтобы она умерла естественной
смертью". - Комиссар выдернул страницу из каретки и бросил ее в корзину. -
Не могу писать о ваших предпочтениях, протокол составляется на основании
фактических данных, фактов. Если факты есть, мы их зафиксируем, для того мы
здесь и сидим, если нет, выходит, мы тут шутки шутим.
Ангелы на потолке завели что-то вроде хоровода, толстые щеки, голые
ноги и крылышки, просто не понять было, как они летают - такие толстые и на
таких коротких крылышках. Да еще в трубы дуют. Они пели и резвились, над
нашими головами слышался их смешок, хлопанье крыльев, похожих на голубиные.
Некоторые опускались так низко, что едва не касались наших волос. Комиссар,
наверно, привык к этому и не обращал на них внимания. Он предложил мне
сходить выпить чашку кофе - куда-то вниз, подальше от ангелов, как он
сказал. Похоже, у нас с ним уже дружба завязывалась. У меня - торговца
марками и убийцы девушки - с комиссаром полиции одного из римских
комиссариатов.
- Чтобы доставить вам удовольствие, синьор Создатель, я сам напишу
памятную записку. - Пытаясь подольститься к нему, я назвал его Создателем.
Иногда я бываю чертовски находчив.
- Да, да, напишите эту свою памятную записку, - сказал "Создатель", -
вы очень облегчите мою задачу.
И вот я уже сижу с бумагой и ручкой.
Я писал с утра до вечера, писал и зачеркивал, снова писал, заполнял
целые тетради, а лотом все рвал. Я сидел целыми днями, запершись в своем
магазине, писал даже в кафе перед чашкой кофе, как некоторые знаменитые
писатели. На первой странице тетради я выводил заглавие, как будто это
роман. Заглавие всегда было одинаковым: все то же имя - Мириам.
Писать и видеть, как слова выстраиваются на бумаге одно за другим, -
величайшее наслаждение. Однако, если говорить трудно, то писать архитрудно.
Никогда не знаешь, с чего начать и чем кончить. В сущности, не надо было ни
начинать, ни кончать, ибо то, что происходит, не имеет ни начала, ни конца,
все развивается в разных направлениях, рядом с одним событием происходит
другое, и тут же что-то еще, да, вот так все и движется вразброд, и ты со
своими описаниями не поспеваешь за фактами, а такого средства, которое бы
позволяло поспевать за происходящим, люди еще не придумали. Я пишу "Мириам",
но речь идет не о Мириам, это просто слово, и не более. Тому, кто его
прочтет, ничего не будет понятно. И тогда я все зачеркиваю и начинаю
сначала.
- Дело двигается, - говорил я комиссару, - написал уже страниц
двадцать, осталось только знаки препинания расставить. Я лгал, говоря, что у
меня уже написано страниц двадцать, и по-прежнему выдирал из тетради
исписанные страницы и бросал их в реку с моста Сикста. Обрывки бумаги
порхали в воздухе, взмывали вверх, падали вниз, описывали широкие круги, а
потом ложились на воду или на песок. Даже мои уродливые фразы взлетали с
необычайной легкостью, я видел, как они парили под арками моста. Листья тоже
летают, говорил я себе. Той осенью я видел, как они отрываются от деревьев
и, прежде чем лечь на землю, описывают широкие круги. Я выхватывал взглядом
листок, только что отделившийся от ветки, и прослеживал все его пируэты и
плавные покачивания, пока он не опускался на воду. Часто я бросал целые
тетрадные листы - один за другим - и, прижавшись к перилам, смотрел, как
они, подхваченные воздушным течением, взмывают вверх, потом опускаются и
вновь взмывают. Каждый летает по-своему, говорил я себе, чайки летают на
свой манер, ласточки - на свой, листы бумаги и листья деревьев по-иному,
ангелы же совсем по-особому, самолеты тоже. Слова летят по электромагнитным
волнам - молниеносно и бесшумно и даже в конце полета остаются звонкими и
четкими. Торговец марками летать не может. Где это слыхано, чтобы торговец
марками взлетал в воздух?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55