— Сейчас я кое-что покажу. Кое-что занятное.
Он резво подбежал к рюкзаку, словно боясь, что сам передумает. Выхватил из бокового кармана амулет, для пущей маскировки завернутый в грязные трусы и сунул под нос Василю с видом Чингачгука, демонстрирующего вражеский скальп:
— Вот он, как на ладони…
Эх, знать бы, когда и где мы ступим на ту проклятую шкурку того проклятого банана, на которой поскользнемся и сломаем шею. Тогда обойдем ее за километр, а лучше попросим на это время связать нам ноги и приковать к кровати. Нет, лучше к батареи. Такая вот элементарная мудрость. К чему это я? А к тому, что гордая демонстрация Ладони явилась именно той банановой шкуркой, той самой роковой ошибкой, ибо столь замысловатая вещица неожиданно вызвала у Василя острый приступ жадности. Приступ совершенно неодолимой жадности!
Да, он неоднократно видел роскошные иностранные машины, словно огромные лакированные рыбы, мягко скользящие по улицам. В них катили ни в чем не сомневающиеся отцы жизни со своими ослепительными длинноногими подружками. Во время ночных бродяжьих прогулок ослепляли Василя огни дорогих ресторанов с экзотическими кушаньями, рядом с ним, брезгливо морщась, проходили расфуфыренные дамы в роскошных шубах и вечерних платьях от Версаче. Но и они не заставляли трепетать его сердце, словно прозябал он не вынужденным советским бомжем, а шиковал парижским сознательным клошаром.
Он действительно не завидовал ганинским квартире и потаскушке, но эту бесполезную вещь Василь неожиданно захотел, захотел всеми фибрами души, всеми её тайными струнами. У любой души есть дно, запретные и черные углы, бездна. И именно бездна взбунтовалась в душе Василя, заклокотала, как лава в жерле вулкана и выставила свои условия перемирия:
Вещь, талисман, амулет — что бы это ни было и каким бы словом ни называлось, ОНО должно принадлежать ему и висеть на стенке в убежище над полкой с коллекцией. Любым путем, любой ценой…
И Василь услышал бездну, воспринял ее аргументы. За Ладонью стоял настоящий сатанизм, не притянутый за уши, как хвост ящерицы или череп кота. Все предыдущее было прелюдией, кратким предисловием, но только сейчас начинается настоящая КНИГА.
Тщеславный и ничего не подозревающий Ганин тем временем безуспешно колдовал над допотопной керосинкой, пытаясь ее зажечь. Огонек, между тем, раз за разом задувался невесть откуда взявшимся сквозняком:
(— опять Рептилия обвинит мои кривые руки — и бутылку не могу открыть без штопора, и огонь развести… да не специалист я в этой допотопности!)
Конечно, неприятно оправдываться, но мелкая эта неприятность меркла в сравнении с произведенным эффектом, воздействие которого чистосердечный Василь даже и не пытался скрыть:
— Вот это да!
(— ну что, «коллега», утер я тебе нос!)
Ганин же всем видом показывал, что ничего особенного сейчас не рассказал, что таких историй у него в запасе навалом. Он мурлыкал под нос:
— Гори, гори ясно, чтобы не погасло…
А Василь, тем временем, напряженно соображал, как сподручнее укокошить счастливчика саперной лопаткой — единственным реальным оружием, находящимся в убежище, чтобы затем завладеть заветным амулетом:
(— если прямо по голове шарахнуть, так мозги разлетятся — потом противно соскребать со стен, а если по телу, так жирноват больно, сразу не помрет…)
Ну а если вообще не убивать? Попытаться заполучить желанный объект мирными способами: попросить, затребовать в качестве арендной платы, выкрасть и перепрятать. Но не так должен достаться амулет, совершенно не так — через смерть, через кровь, через зло. Преступление, насилие над тем, кого называл другом, обман того, кто тебе поверил — вот единственно верный путь. Ну, а коли так:
(— рубану-ка саперной лопаткой по шее, прямо поверх следов от укуса вампира — он не смог, а у меня получится)
Проклятая керосинка все никак не разгоралась, все чихала и дымила. Ганин слегка поморщился и пробормотал:
— Как вся наша жизнь! Тлеющий фитилек…
ПРОБУЖДЕНИЕ
— Где я, кто я, что со мной?
Мертвый я или живой?
— Нет ответа.

Василь очнулся в темноте, которую принято называть кромешной, весь забрызганный чем-то липким. А еще стоял или даже висел запах — тяжелый, горьковато-приторный. Лизнув руку и ощутив солоноватый вкус, он попытался нашарить в темноте лампу. Свет, даже такой тусклый, на который способна керосинка, разгоняет тьму. Но руки нащупали не лампу, они наткнулись…
Нет, он не хотел знать, на что именно наткнулись руки. Не его это дело, лежит себе и пускай. Мало ли что набросают?! Еще чего — пакость всякую трогать! А если это бомба или…
Увы, жестокие воспоминания дружно наплевали на его желания. Они не просто медленно приходили, но и протрезвляли, а вместе с трезвостью к горлу подкатывала удушающая тошнота, комом перекрывавшая дыхание. Василь напрягся и, после нескольких спазматических движений, остатки праздничного ужина зеленой блевотиной хлынули на брюки и рубашку. Голова прояснилась, в том числе и от тошнотворного запаха, мгновенно заполнившего убежище, и дальше стало бессмысленно притворяться и неумело лгать самому себе — он вспомнил все, в мельчайших деталях:
(— проклятый медальон, ради тебя я убил! ради тебя… боже, что это со мной?!)
Глаза Василя уже привыкли к темноте, к тому же, из-под тела Ганина, ничком привалившегося к стене, явственно пробивался какой-то красноватый свет. Дрожа от ужаса и отвращения, преодолевая неодолимое желание зажмуриться, Василь перевернул тело. На полу, в луже запекшейся крови, лежал будущий козырь его коллекции. Каменное сердце, сжатое стальной ладонью, излучало призрачное бордовое сияние.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138