Из других комнат слышались заливистые телефонные звонки, требования «немедленно вмешаться», «проверить на месте», а где-то на первом этаже начал плакать ребенок, и грудной, добрый, такой домашний голос женщины пел ему:
Ай вы люли-люленьки, Прилетели гуленьки... Мы поглядели друг на друга и усмехнулись. Кроме звуков доносились запахи: клея, бензина, щей и жареного лука.Вдоль улицы проложены деревянные тротуары. Кое-где они разрушены, и шагать приходится по лужам. Выходим на центральную улицу. Раньше она называлась Ленинградским проспектом — такое имя
дал ей Миша Лейконен, когда четыре года назад орловцы рубили здесь первую просеку.Четыре года... А город — весь — можно окинуть взглядом. За полтора года появилось лишь пять-шесть новых кварталов. Немного. Все — в дереве. А ведь город должен быть каменным.
Краны, как цапли, торчат над площадкой базы стройиндустрии.Почти напротив горкома — большое здание клуба «Алмаз». Оно было и прежде. У входа, на фанерном щите, объявление: «27 августа состоится общегородской диспут на тему: «Каким должен быть человек при коммунизме».
Слева от клуба, на пустыре,— палаточный городок. Как нам сказали позже, в палатках живет здесь тысяча двести человек. Подтеки дождя на полотнищах, ржавые железные трубы... Живет этот городок с самого основания Мирного.
Оборванный, донельзя грязный парень стоит у кювета, зло таращит глаза и трясет взлохмаченной головой, машет руками, будто старается вытряхнуть из нечесаных волос жалящих пчел. Парень пьян. Он ничего не понимает. А вокруг гомонят, хохочут и острословят рабочие. Рядом рокочет бульдозер. Длинный худой мужчина, в засаленной телогрейке, вероятно бульдозерист, тычет пьяного в голую грудь и кричит срывающимся от волнения голосом:
— Что ж ты, гада, лучшего места не нашел, да?!
Из-за такой вот гады и судить будут, и посадят! — обращается бульдозерист к рабочим.
— Дай ему, Федотыч, разок, чтоб осознал,— советует кто-то из толпы.
— Э, не-ет! — В центр круга вываливается еще один пьяный, видимо дружок первого, и. философски подняв палец к небу, возмущенно изрекает: — Где это видано, чтоб живых человеков в землю закапывали?..
— Понимаете, какая петрушка получилась,— объясняет нам плешивый рассудительный человек.— Это, стал быть, два гамырщика. Наклевались с утра. Вот один из них и прилег туточки на земельку отдохнуть. А Федотыч — бульдозерист наш — планировку вел, вот и посдвинул на него земельку, так что у того только подметки сапог наружу. Заметили, откопали. Жив, каналья!..
«Гамырщики»... Что это еще за новая специальность?.. У дощатого сараюшка, схилившегося набок, гудьмя гудит толпа. Люди машут руками, теснятся к маленькому оконцу. У каждого в руках банки, бидоны, чайники, ведра. Из всего многоголосья можно разобрать только одно слово — «гамыра». Это — не что иное, как плохое красное вино, которое привозят в Мирный в громадных бочках. Бочки громоздятся вокруг сарайчика, распространяя тошноватый запах прелых яблок и дегтя.
У кого-то из наших писателей, кажется у Константина Паустовского, есть рассуждение о вездесущих мальчишках: если бы пришлось мне поехать на Северный полюс, говорит писатель, то и там, кажется, встретил бы я любознательного маленького человека. С детьми Мирному повезло. Их много. Они трясутся в самосвалах, копаются в грудах сосновой щепы и оборудования, лазят по этажам недостроенных домов, стоят в очереди у киоска «Союзпечать» за открытками с фотографиями кинозвезд, выбивают чечетку зубами на берегу Иреляха в надежде на удачную рыбалку...
В столовой, которую тут все почему-то зовут рестораном (может, оттого, что в ней можно беспрепятственно выпить принесенную в ведерке «гамыру»), подле шаткого дюралевого столика сидит карапуз лет пяти и с увлечением расшнуровывает ботинок обедающему степенному дяде. Дядя не замечает его. Рядом, заложив одну руку за спину, а другой прижимая к животу куклу, стоит девочка, закутанная в материнский платок.
Карапуз принялся уже за второй ботинок, когда его остановил грозный оклик:
— Мишка, Мишка-пащенок! Не хватай дядю за ногу, отойди,говорю, от человека!
Кричит женщина средних лет; она убирает со столиков грязную посуду. Жалуется нам:
— Куда их денешь? В детском садике места нет, вот и таскаешь за собой... Да одна я, что ли!
На кухне, меж кипящих котлов и кастрюль, по-мужичьи широко расставляя ноги, бродят еще несколько малышей, дети поваров и раздатчиц.Существует практика строительства дорог в веч-номерзлых грунтах: снимается верхний слой земли, вплоть до вечной мерзлоты, и эта своеобразная траншея доверху заполняется щебенкой и гравием. Мы опускаем некоторые детали, но принцип такой.
В Мирном дороги между кварталами сделаны насыпные, поэтому город оказался рассеченным высокими дамбами. Когда тает снег или идут дожди, воде стекать некуда. В каждом квартале — к радости мальчишек— рябит под ветерком громадная лужа.
— Венеция,— шутит один из нас.
Потянуло за город, к реке. Темнеет. Вода в Иреляхе кажется абсолютно черной. На берегу, на куче хвороста, сидит невзрачный мужичонка, удит рыбу, ругается:
— Нешто это рыба! Мелкопузь одна! С полдня сижу, даже на уху не наловил.— Плюет на червяка и добавляет: — Гнилая местность, не житье — мука...
— Так зачем же приехал-то?
— Приехал? — Мужичонка поднимает голову и долго смотрит на нас. Глазки у него с ехидненьким прищуром. Нос большой, мясистый, губы тонкие, нервные, а подбородок тоже мясистый, разваленный надвое глубокой бороздой. От этого несоответствия черт лицо его кажется маской. За ушами и на полной, изрезанной частыми морщинами шее торчат пучки рыжеватых волос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33