.. Но самое удивительное произошло минут через десяток.
— Евгений Никанорович, а на других стройках легче было?
— Нет. Иногда, может быть, труднее.— Батенчук шел, глядя под ноги, и вдруг поднял голову, взволнованно спросил: — Хотите, свои стихи почитаю?
— Стихи?!
Он читал их на память, долго. Сперва мы продолжали идти по дороге, потом присели на какой-то пенек, опять пошли, а он все читал, читал... Читал плохо, торопясь, комкая слова, сбиваясь с ритма, но мы молчали, потрясенные. Нет, не потому лишь, что до сих пор смотрели на Батенчука только как на человека дела, не потому, что конечно же он писал эти стихи
по ночам, после двенадцати — четырнадцатичасовой «работы адовой», и не потому даже, что трудно было себе представить, как это может человек, отягченный тысячами малых и больших забот — казалось бы, все силы ума и сердца ушли на них! — как может он заниматься какой-то там лирикой... Нет, прежде всего нас потрясло то, что стихи-то были великолепные! Не хотелось замечать неточных рифм, традиционной формы. Форму эту рушило громадное, страстное, до немыслимой откровенности обнаженное чувство, которое звенело в каждом слове, и лилось болью, и ярилось радостью, и журчало раздумчивой грустью, а иногда вдруг взрывалось бешеной ненавистью, ненавистью, которая рождается бессознательно, в самых затаенных потемках души... Стихи были о фашистском концлагере, плене, вновь обретенной родине, о мужестве мертвых, о тупости и нежности живых, о маленькой дочке, о реках, лесах, освещенных нежарким северным солнцем, о жене, которая сейчас так же верно ждет мужа в долгие вечера одиночества, как и когда-то во время войны, о прошлом, которое живо сегодня, и о завтрашнем солнце, которое идет в ночи... Стихи были написаны и месяц, и много лет назад, а один — всего лишь вчера... Как же нелеп был наш вопрос: «На других стройках легче?» А когда ему было легко! Для него и нет жизни без трудностей. Но это — жизнь.
— Евгений Никанорович, мы вернемся в Мирный, и вы нам дадите переписать эти стихи. Или сами тут же, при нас, пошлете в любую редакцию. Они обязательно— понимаете? — обязательно должны быть опубликованы.
Он засмеялся.
— Не вы первые говорите мне это. Не могу. Представляете, рабочие узнают, что их начальник строительства пишет стихи,— да они же засмеют, слушаться перестанут!
— Ну хоть под псевдонимом.
— Нет, все равно вызнают... Да и потом писал-то я их для себя.
...Простите, Евгений Никанорович, что мы все-таки выдали вашу тайну. Но ведь все настоящие стихи пишут прежде всего «для себя». А потом — публикуют. Быть может, наше маленькое предательство послужит именно этому.
Насколько тяжелым было первое впечатление от Мирного, настолько радужным — от поселка Чернышевский.Полтора года назад на берегах Вилюя, если не считать трех первых палаток строителей, жили только изыскатели. Маленький поселок среди могучих сосен, невесть как забравшихся так далеко на север... Остановились мы в одном из домишек (впрочем, их здесь почему-то зовут «хатонами») изыскателей. Комната двух друзей, геолога и гидролога. Оба недавно кончили институт, первый раз в жизни «дают интервью» журналистам и страшно стесняются.
В углу — широкие горные лыжи, обитые жестью на сломах, рядом — отполированный кусок парафина {должно быть, служит вместо мази) и два подвесных лодочных мотора. Моторы вычищены до блеска. На стене, на двух гвоздях — «Зауэр» и помятый галстук,
на столе— пижама, тетради, два тюбика с сухими чернилами для авторучек, книжка Олдингтона «Все люди враги» и три порожних консервных банки («Пьем из них чай»). Пол щелястый, раскладушки стоят не на нем, а на столбиках полуметровой высоты («Так меньше дует»). Окошко заткнуто телогрейкой («Один футболист под Новый год был тут»).
Печка — круглая железная бочка из-под бензина — раскалена докрасна; обливаемся потом, но ребята говорят, к утру будет не теплее, чем на улице. Один из друзей ухитрился как-то во сне, на этой самой раскладушке, отморозить себе большой палец на ноге («Проснулся, а палец-то— че-орный!»).
А вообще-то разговор идет о высоких материях: о геологических свитах этого района, о расходах Вилюя и т. л... Было это, кажется, совсем недавно. А сейчас? Чернышевский встретил нас двумя просторными длинными улицами домов, рубленных из сосны. Стены так яростно желтели на солнце, что и сами, казалось, были сделаны из его света. Поселок чист, благоустроен; жить в нем, должно быть, куда лучше, чем в Мирном. И хорошо, что его назвали именем Чернышевског'о,— ведь где-то здесь, неподалеку, великий демократ отбывал ссылку.
А кругом встали прекрасные гаражи, которым позавидует любая автобаза на Западе, дизельная электростанция, кислородная, бетонный заводик, механические мастерские, склады... По всему чувствуется — сюда пришла уже большая жизнь.
На строительстве Иркутской ГЭС трагически погиб машинист шагающего экскаватора Виктор Шишкин. На руках жены Шишкина осталось двое детей и старушка — мать экскаваторщика. Женщине, не имеющей ни образования, ни специальности, пришлось весьма круто. Лишенная какой бы то ни было поддержки, она растерялась, впала в отчаяние. Но вовремя на помощь ей пришел коллектив шагающего экскаватора. Рабочие решили помочь Панне, так звали жену погибшего. Ее устроили слесарем-смазчиком на экскаватор, окружили добрым человеческим вниманием.
Эти обстоятельства послужили материалом Арбузову для создания пьесы «Иркутская история». Пьеса с успехом пошла на столичной и периферийной сцене. Больше того, многие строители Иркутской ГЭС узнали в ее героях своих товарищей-экскаваторщиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33