Помнится, в Иркутске нам не раз приходилось встречаться с людьми, о которых местные руководители всегда говорили с гордостью — «литературный герой».
— Поговорите обязательно с таким-то — он прообраз арбузовской «Иркутской истории»....И вот мы сидим на берегу Вилюя на громадных диабазовых валунах. Солнечный день. Небо над нами голубое, чистое, без единого облачка. Солнце косым многолучьем падает в реку, и порою кажется, что в стрежневых струях Вилюя бьются большие золотые рыбы, вспенивая темную воду.
Рядом с нами сидит невысокий человек, одетый в поношенную ватную робу. Мы курим. Дым от наших сигарет стелется белыми хлопьями и долго висит над землею, заглушая запах таежной листвы. Наш сосед после каждой глубокой затяжки машет плоской ладонью, взбучивая вокруг лица клубы дыма — привычка завзятого таежника, выработанная с годами. Так курит каждый, кто испытал «прелести» гудящей пестряди комарья.
Мы говорим о литературе. Иван Меринов, наш сосед,— экскаваторщик, прообраз одного из действующих лиц в пьесе «Иркутская история». Говорит он не спеша, обстоятельно. Ловишь себя на мысли, что в пьесах актеры наши, даже самые флегматичные, всегда немного торопятся в диалоге, часто где-то переступают ту грань внутренней собранности, которая так характерна для каждого рабочего человека.
— Похоронили мы Виктора и, как водится, собрались на поминки. Народу пришло много. Квартира у Шишкиных просторная, но и в ней места мало стало. Одних только наших, с экскаватора, — шестнадцать, да кроме того еще не счесть. Много друзей у Вити было. Душевный был парень! Любил людей. Но и люди его любили... Сели за столы. И хоть много народу, усмотрели мы — нет нашего начальника механизации Батенчука Евгения Никаноровича. Уважали мы его здорово, а тут, за горем-то, и пригласить забыли. Неудобно получилось. Время уже позднее, но все-таки решили его отыскать. Дома нет. Пустились по всей стройке разыскивать. Только часам к двум ночи нашли. И верите, все это время никто ни к вину, ни к закускам не притронулся. Очень уважал покойный Виктор нашего Батенчука, поэтому без него нельзя начинать. Евгений Никанорыч приехал усталый, с лица изменившийся,— на аварии где-то был.
Сели. И вот в разговорах с ним просим: дозволь, мы Панну на экскаватор к себе возьмем, надо выручать семью. А экскаватор наш, «ЭШ-10/75», — целый завод громадный. Двухэтажный, стрела — семьдесят пять метров. Преобразователь тока на экскаваторе, к примеру, на тысячу пятьсот киловатт,— это столько же, сколько потреблял в прошлом году весь Мирный. Серьезная машина. Экипаж — шестнадцать человек, в каждой смене — четверо, и все специалисты каких, мало. Вроде бы нечего Панне у нас делать. А мы настаиваем: будет попервости хоть полы подметать, смазывать чего-нито. А там — обживется, глядишь, обучится. И Батенчукдал согласие...
Стала у нас Панна работать. Отношение к ней — самое сердечное, ну прямо как в рассказе Горького «Двадцать шесть и одна». Стоит ей только о чем-нибудь задуматься, тут же кто-нибудь: «Панна, может, чем помочь?» И помогали. По совести сказать, даже баловали мы ее,— ничего она особенного и не делала на экскаваторе.
Прошел год. И вот узнаем — выходит наша подопечная замуж. Конечно, у каждого на этот счет свое мнение, да и память о Викторе слишком еще жива, у нас-то, у каждого, ранка эта в сердце не затянулась. Но ведь дело молодое — не век же ей вдовствовать? Решили — что ж, пусть человек опять счастье свое ищет. Все-таки не вечно мы вместе будем, кончится стройка, разлетимся все в разные концы. Горько, конечно, но такова уж судьба наша — строителя... И поэтому мы не стали бы спорить, коль не выбор ее. Вышла замуж она за человека пустякового. Есть у нас еще такие люди, как змей-трава. Присосется, вы-
сосет —и дальше ползет. На стройках они навроде пены: побурлят и с первой же водой отойдут. Пьяница новый мужик у Панны, дебошир, даром только что рабочим звался. За душой у него ни совета, ни привета — труха одна. И так нас Панна этим выбором огорошила, ну прямо сказать, в самое сердце занозу сунула. Да такую, что каждый день все острее да шершавее. Мы — к Панне, так и так. Дескать, глянь, баба, на кого ты жизнь свою трудовую, честную меняешь! В этом ли мусоре тебе счастье искать? Ну, а она — супротив всех. Даже этак козыряет: вам плох, а мне в самый раз. Что вы мне — отцы-матери?..
Рассказчик наш замолчал. Бросил наземь окурок, старательно затер его мыском сапога, сощурился, глядя на бегущие струи Вилюя. Вздохнул.
— Может, где-то и неправы мы были. Но Панну с той поры невзлюбили накрепко. Ведь она нам родной стала! А тут... Да что говорить! Словом, опять-таки получилось, как в том рассказе «Двадцать шесть и одна». Часто мы его вспоминали... Но сперва Панне— ни слова. Все думали, может, и впрямь у них любовь неизбывная. Ну а какая там любовь! Срам на весь поселок. Пьянки, прогулы, скандалы, дети раздетые да голодные по чужим людям ходят. Дети-то Витькины! Плохо... Возненавидели мы ее. Яро возненавидели. И признаться — выжили с экскаватора. А вскорости она хвостом мотнула — длинную деньгу со своим сожителем искать. Куда-то в Усть-Орду подалась... Только тут еще не конец. Квартиру государственную она сумела продать, долгов наделала, дочку старшую бросила, пенсию, что за Витю платили —
тыщу двести рублей,—увезла. Но мы-то об этом попервости не знали: думали, они всей семьей подались. Но через некоторое время приходит к Батенчуку старушка с девочкой. Глянул Евгений Никанорович на девочку — лицо уж больно знакомое. Ба, да это ж вылитый портрет Виктора Шишкина! А старушка — сквозь слезы ему:
«Может, помните Витю Шишкина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33