Сдайся Батенчук в то время, и, наверно, свалила бы его болезнь, и сам бы он себя казнил за вынужденное бездействие. Но жизнь, жизнь без оглядки и робости победила мнительность. Евгений Никанорович отказался от пенсии, от домика и садика и уехал в Сибирь. Сибирь, вопреки предупреждениям врачей, оказалась целебнее Крыма.
Мы осторожно спрашиваем его о здоровье.
— Да на здоровье не жалуюсь,—Батенчук улыбается и вдруг, догадавшись, вероятно, что мы знаем про давнишний его недуг, добавляет:—А с легкими все покончено. Дышится широко и вольно, на полную грудь.
— Евгений Никанорович, время-то, глядите, уже позднее. Как же театр? — говорит шофер.
— Какой театр? — трет ладонью высокий бледный лоб Батенчук. И вдруг весело вскрикивает: — Ах, елки-палки! Обещал дочек в «Алмаз» сводить, сегодня там якутский театр, а билеты — у меня в кармане..
— Вот всегда так...— покровительственно ворчит шофер.
— Ну, ладно, ладно, жми, Леша, на все педали, еще есть пятнадцать минут!
Мы прощаемся с Батенчуком у столовой, машина ныряет в темноту Ленинградского проспекта. Нам немного неловко, что где-то в небольшой квартире Ба-тенчука волнуются сейчас его дочки, каждую минуту поглядывая на часы и телефон-
Окно в комнате приоткрыто, и легкий ночной ветер упруго колышет белую занавеску. Порою занавеска надувается, как парус, и легко вздымается к потолку. В комнате становится светлее, луна заглядывает в окно, и звезды мелкие и белые, будто просо, рябят в оконном стекле.
Василий Ивлев сидит на матрасе, разостланном на полу, завернувшись в одеяло. На одеяле цветы — большие, причудливые, рельефно выделяющиеся в сумраке. Даже в полутьме комнаты хорошо видно выражение лица Василия — взволнованное, с чуть горьковатой доброй улыбочкой. Глаза у него большие, как-то не-
обыкновенно освещающие все лицо, будто из них, не угасая ни на минуту, льется теплый свет. Еще тогда, в Мирном, на трубке Мира запомнились они — добрые, вопрошающе-внимательные, заглядывающие в самую душу. Мы говорим об одном из рассказов Виктора Астафьева, напечатанных в журнале «Урал».
— Понимаешь, Юра, есть такие вот рассказы, ну, как тебе сказать, полные, что ли. Прочтешь и сидишь, не колыхнувшись, словно боишься, что расплескаешь то, что душу тебе наполнило. Веришь, нет, но я после шолоховской «Судьбы человека» полчаса со стула подняться не мог. Боялся — встану и с меня, как из решета, все схлынет. Смешно, наверно? Парень я битый и тертый, жизнь меня кашей манной вроде бы и не потчевала, а вот как задумаюсь о людях, так сердце мягче воска топленого станет. Безотцовщина я. Ни батьки, ни матери, ни крова родного отродясь не знаю. Детдом, ремеслуха, работа. И всю жизнь я среди людей. И коли не было бы вот таких, как эта врачиха в рассказе астафьевском, впору мне и волком стать. А ведь не дали. Вот поэтому люди-то мне ух как дороги! И хочется, чтоб было им всем хорошо, светло, радостно. Я когда Программу партии читал, — строчки эти, что человек человеку брат, в сердце, как на граните, выдолбил.
Василий замолкает, плотнее закутывается в одеяло. Причудливые цветы легонько шелестят, будто готовые схлынуть с тонкой материи на пол. В номере кроме нас еще трое — Василий, Миша Орлов и еще один парень, слесарь с пятой фабрики. Мы прилетели вместе из Мирного, они на партийную областную конференцию, а мы — через Якутск — домой, в Москву.
В гостиницах, заполненных делегатами, нам не смогли предоставить места и поэтому на ночлег пришлось устраиваться «своими силами». Ребята затащили в свой номер, и Вася Ивлев силком уложил на свою койку, устроившись рядом на полу.
— Закемарили хлопцы, — говорит Василий, прислушиваясь к мирному посапыванию спящих, — умаялись. Человек человеку брат, — повторяет он. — Ух и трудно это! Не зря в Программу записали. К этому так идти надо, чтобы душа каждого твоей душой была. А у нас еще пока — каждый сверчок знай свой шесток. Обидно, когда па доброе дело грязь льют. Ты вот мне объясни, почему так получается? Почему иногда мы друг в друге скорее плохое хотим увидеть, чем доброе, чистое? Почему? Вот из своей жизни расскажу. Работал я тут, на Севере, в одном предприятии. Шоферил. Бывало, зимою пилишь через тайгу неделями. Мороз, метели, все руки за дорогу навымотаешь, губы в кровь искусаешь, но дело, которое тебе доверили, сделаешь — и легче на душе станет. Ведь тот груз, что ты, считай, па своем горбу приволок, людям нужен. И не просто тем, кому ты его везешь, а вообще людям... Трудная работенка, куда как трудная! Больше в кабинах жили, чем дома. А раз гнали мы колонну на самый что ни на есть край света, так я, считай, ночей пять глаз не сомкнул. Попросилась ко мне в кабину женщина с ребеночком, к мужу ехала. Как не взять, взял. А в кабине-то насчет места не широко. Как только остановка на отдых, я из кабины скок: «Располагайтесь, пожалуйста. Ложитесь, спите». Так все время, пока отдыхает колонна, я вокруг машины сам с собой в догонялки играю. Трудно не спавши бы-
ло, но все-таки довез. Довез, и когда уходить, она вдруг протянула мне деньги.
«Не знаю, — говорит. Может быть, и мало, но только больше у меня при себе нет». А сама вроде бы и в глаза мне не смотрит. Веришь, нет? Ну, я чуть не обругал ее, так мне обидно за себя и за нее стало. Неужели она подумать могла, что я ее из-за денег в кабине своей «прописал»? Ведь я же по-человечески! Понимаешь, Юра, по-че-ло-ве-чески! А она — деньги.
Ну, это полбеды. А вот раз мне совсем худо было. Ой как худо! Сейчас вспомню — и скулы сводит. Жили мы по соседству с семьей одной. Молодые они, образованные, только поженились и на Север приехали. Он инженер. Симпатичный такой парень, кудрявый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33