И я представил себе, как здесь, на месте тихих жить-ковских хат с соломенными крышами, встанет новое село с многоэтажными домами и как от деревни, где было столько своего и горя и радости, где каждый человек жил своей неповторимой жизнью, останется разве что одно лишь имя, одно слово — красивое, святое и вечное слово, которым с давних пор называлась эта спокойная и далекая от бойких дорог земля,— деревня Житьково...
...Мать, Вера, Петрусь уже вынесли чемоданы и стояли на улице — ждали нас. Вера волновалась — как бы не опоздать на автобус.
Мы простились с матерью, поставили чемоданы и сели в машину. Коренькевич легко тронул ее с места. Когда «козел» свернул на дорогу к автобусной остановке, я увидел, что мать все еще идет по дороге вслед за машиной и как-то сдержанно, нетвердо, рассеянно машет нам рукой — так сдержанно, бывает, машешь на прощанье знакомому человеку, который улетает самолетом: машешь ему рукой, хотя и не уверен, видит ли он тебя, не знаешь даже, у какого окошка сидит он,— машешь просто всему самолету, как какому-то живому существу.
Мать дошла до того пригорка, до которого обычно провожает нас, когда мы идем на автобус пешком, остановилась, все так же неуверенно махала рукой машине и, видимо, плакала — попробуй не заплачь, когда после такой большой летом семьи, которая едва умещалась в тесной хате, остаешься теперь один: один и на всю хату, что стала теперь неправдоподобно просторной, и на весь двор, и на весь огород, где было столько смеха внуков,— тоже один.
По пути мы подобрали Цытнячихину Люсю — та с чемоданом тоже шла на автобус.
Когда девушка уселась, Коренькевич спросил у нее:
— Ну что, Люся, поступила?
— Ага.
— Поезжай, учись,—внимательно следя за дорогой, сказал Коренькевич,— А то видела, какая у нас больница хорошая? Нам медики нужны.
Люся лишь неопределенно пожала плечами и ничего не ответила: да и что она, девчушка, могла сказать определенно теперь, когда у нее все еще впереди — и учеба, и выбор места, где работать.
Возле одинокой будки на перекрестке Коренькевич остановился, помог достать чемоданы и поспешно простился, виновато разводя руками: дескать, постоял бы, да некогда — жатва.
Когда машина скрылась за поворотом, стало тихо-тихо. Было даже слышно, как от легкого ветерка чиркает о дерево жестяной лист, на котором выведено расписание автобусов.
Под ногами шуршала, сбиваясь в стайки, сухая и легкая опавшая листва. У будки разговаривали две женщины. Одна
из них, что стояла опершись спиной на столбик и держала за руку девочку, подошла к нам.
— Что это ты, Вера, и не признаешься уже,— сказала она и подала руку.
— Так я ж, Маруся, еще и оглядеться не успела,— оправдывалась Вера.
— Хорошо, коли так. А то я могла подумать, что ты зазналась,— усмехнулась Маруся.— Ну что, уже домой уезжаете? Бабку свою покинули одну? — и погладила Петруся по голове.— Кто их знает, эти автобусы. Остановится какой или нет. Вчера вон хвошнянский никого не взял. И руднянский, когда полон, тоже не останавливается.
— А ты куда едешь? — спросила у нее Вера.
— Я? Никуда. Это же наша паненка, Зина, дала телеграмму, что приедет со своим мужем, так я вот и встречаю их. Велика важность — могла бы и сама через лес пройти...
Девочке наскучило стоять возле незнакомых людей, и она за руку потянула мать от нас.
— Успокойся ты, непоседа! — прикрикнула на нее Маруся.— И большая уже ведь, а с людьми не дает поговорить. С отцом так она смелая. Поверите ли, как-то он решил за что-то приструнить ее. Так она заплакала да и говорит: «Бил ты меня, батька, малую, начинай уж и большую бить». Вот тебе и маленькая.
Девочке, вероятно, не понравилось, что мать рассказывает про нее такое чужим людям,— она поморщилась и отошла.
— А у тебя ведь, Маруся, уже взрослая дочка должна быть,— отсюда, издали взглянула на девочку Вера.
— Да это ж младшая моя, она и в школу еще не ходит. А старшая — та уже большая, нынче в десятый пойдет.
Маруся как будто обрадовалась, что Вера затронула эту тему.
— Уж такая хорошая девочка,— спешила рассказать она.— Все говорит: «Мамочка, я так хочу на учительницу выучиться, так уж хочу!» Еще в детстве, когда их спрашивали, кем они хотят быть, так другие отвечали — артистками, врачами, инженерами, а моя — нет и нет: только учительницей.
Маруся посмотрела на меня, кивнула головой в мою сторону, но продолжала разговаривать с Верой.
— Так пусть бы вот Юра помог ей в какой-нибудь институт поступить.
— А как она учится? — поинтересовался я.
— На кругленькие пятерочки.
— Ну, тогда ей бояться нечего. Она и сама поступит.
— Нет, сама не поступит. Там же, говорят, по блату принимают...
— А вот Люся сама в Ленинграде поступила,— поддержала меня Вера и указала на Цытнячихину дочку.
— Люська побойчее...
Вспомнил, что на льнище Маруся рассказывала то же самое женщинам — как дочка хочет стать учительницей,— и успокоил ее:
— Пусть приезжает — поступит. Маруся перевела разговор на другое:
— Вы не встретили никакого хлопца, когда ехали сюда? Действительно, какой-то молодой человек шел лесом,
посторонился и, закрывшись рукой от пыли, дал нам проехать.
— Да, шел какой-то навстречу,— ответила Вера.
— Так это же Цыганенок. У меня дорогу на Житьково спрашивал.
— А чего он приехал?
— Да говорит, отец как пристал — съезди и съезди. Я, говорит, стар уже, ноги болят, я не дойду, а ты съезди и мне потом расскажешь, как они там живут.— Помолчав, Маруся спохватилась, будто вспомнила, что не досказала чего-то очень важного: — Они в Молдавии сейчас. За виноградом там смотрят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55