Я прибавил шагу и чуть ли не перед самым его велосипедом перешел улицу — пусть хлопцу будет удача.
Мать уже стояла возле хаты и, опершись рукой на стену, как раз на надпись «Здесь жили Петруси» (Тот и Этот перед отъездом исправили «живут» на «жили»), ждала воды. Она смотрела на провода, словно что-то искала на них. Взглянул и я и только теперь понял, чего не хватает им.
— Ласточки улетели,— сказала мать.
Было еще по-летнему тепло, хотя давно уже и так рано — опередив даже ласточек — улетели в теплые края журавли.
10. С КОРЕНЬКЕВИЧЕМ
едем в Азеричино, по дороге туда и обратно размышляем о человеке и земле,а в заключение вновь сходимся на том,что все мы из хат
Проехали мимо тихой, неподвижной доярки — в платочке, красиво собравшем волосы, с ведром в правой руке, в легком платье, под которым круглятся молодые груди, она стояла в самом начале улицы. Казалось, доярка собирается ступить с невысокого пьедестала на зеленую траву — чтобы с полным перейти дорогу каждому, кто идет или едет в Азеричино, в центр колхоза.
Коренькевич ведет машину легко, плавно — будто слился с ней. И даже я, пассажир, третий тут и лишний, также чувствую себя неотделимой частью вот этой слитности человека и машины.
Прежде чем отвезти нас к автобусу, Коренькевич вызвался показать новый клуб.
— А то махнешь в свой Минск и наш новый дворец не посмотришь. Поедем. А Вера тут пускай с матерью поговорит пока.
Едем широкой улицей.
По сторонам ее — двухэтажные дома, на четыре семьи каждый: с балконами, с высокими крышами; и многоквартирные красавцы с современными просторными лоджиями.
Я любовался домами, где есть все городские удобства, думал, что вот эта деревня уже ничем не отличается от города, но, видя, как под окнами кое-где ходили и пощипывали траву куры, гуси, как почесывались о бетонные столбы
поросята, как стояли у подъездов запряженные, привязанные к ажурным металлическим украшениям лошади, сам себя поправлял: нет, все же это деревня — каменная, кирпичная, современная, но деревня.
Миновали двухэтажную просторную амбулаторию. Вход в нее — строгий, но приветливый.
А вот и контора — тоже двухэтажная, светлая, просторная.
Коренькевич на минуту забежал туда, взял ключи от клуба и вскоре вернулся. Когда опять садился в машину, на солнце сверкнул красно-зеленый флажок депутата Верховного Совета республики.
Клуб был действительно очень красивый. Высокий, светлый, с форсисто заломленной бетонной крышей, которая в этой своей форме казалась совсем легкой, он чем-то — хотя и отдаленно — напоминал наш минский Дворец спорта.
Уже в самой архитектуре колхозного клуба была заложена какая-то взволнованность, которая не дает пройти мимо него равнодушно и, как магнит, тянет заглянуть, а что там внутри...
Коренькевич сам, будто экскурсовод, водил меня всюду.
— А вот это наша библиотека.
— А вот это наш зрительный зал.
— А вот это наш художественный музей. Я недоверчиво глянул на него,
— Не сомневайся, Юра, не сомневайся — художественный музей. Понимаешь, я уже съездил в область, и там мне пообещали в скором времени подобрать из запасников музея экспозицию. Так что, видишь, у нас своя картинная галерея будет. А там станем богаче, сами покупать картины начнем. И сегодня ведь шедевры есть. Но то, что это шедевры, мы поймем только лет через сто.— Он улыбнулся: — На шедевры время надо.
По дороге в Житьково я все хвалил клуб. Потом разговорились про землю, про людей, про деревню, про ее отношения с городом.
— Очень уж крепко у нас в Беларуси город с деревней связан — не разорвешь,-— задумался Коренькевич.
— Да, у нас же почти везде: сын или дочь работает в городе, на заводе или на фабрике, а родители — в деревне живут.
— Вот приедут дети на выходной, хатули напакуют — и обратно в город.
— В понедельник идешь мимо общежитий рабочих, за окнами висят авоськи, целлофановые мешочки, узелки. А в них, ясное дело, сало, колбаса, масло. Ближе к пятнице эти мешочки сделаются потоньше — будто похудеют. В субботу уже редко где что увидишь — разве только у запасливых девчат. А наступит новый понедельник — за окнами вновь узелки и мешочки: значит, съездили домой дети, навестили своих стариков.
— А вон на автомобильном заводе в Жодине половина рабочих на обед вообще прямо из цехов в деревню ходит. А кто живет чуть подальше — тех автобусами возят.
Коренькевич задумался.
— Да, все мы, Юра, из хат,— переключая скорость перед пригорком, наконец сказал он.— Помнишь, как генерал Шибеков говорил: «Мы все разошлись в разные стороны, но помним, откуда мы родом, потому что хлеб, который мы едим, растят для нас наши родители». Деревня вырастила нас и, щедрая, Павлика отдала армии, Андрея — рабочим, тебя — науке, а меня на земле оставила, при себе. Но она внимательно, Юра, как заботливая мать, следит за нами, кем мы становимся, куда идем, как растем. И когда мы не оправдываем ее надежд, она не дает нам спуску, посмеивается над нами — а ты же знаешь, как в наших деревнях умеют это делать. Однако же умеют тут и любить и уважать своих детей, которые простились с деревней, чтобы множить ее славу кто где может.
Поднялись на пригорок. Впереди уже видны были наша и Цытнячихина хаты — они стоят как раз с этого краю.
— Вот и Житьково,— Коренькевич опять переключил скорость, машина побежала быстрее, и он обернулся ко мне: — Ты знаешь, в Житькове запланировано построить крупный животноводческий комплекс.— Немного подумал и добавил: — Вот приедешь как-нибудь лет через десять и не узнаешь Житькова. Оно будет такое же новое, кирпичное и современное, как и Азеричино.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55