Возьмется выкручивать какую-нибудь тряпку, так страшно делается — вот-вот переломятся.
Но это было только поначалу, теперь же он, кажется, смирился с невесткой и так привык к ней и к внуку, что даже уговаривал Зойку пожить хотя бы еще неделю в Житькове. Теперь он перед всеми нахваливает свою невестку: «О, она, брат, у моего хозяйка. Уж так любит вязать. Пока ждала ребенка, чего только не понавязала для него — и шапочек, и шмапочек».
У Тимохи всегда вот так — как и с тем же Раником.
Тимоха уговаривал невестку побыть еще немного, а Воль-ка молчала. Она и за своими детьми не очень-то присматривала, потому и с внуками не хотела нянчиться. И раньше, когда бабы говорили ей в поле: «Погоди, погоди, напекла детей, вот навезут они внуков тебе, и никуда не денешься — будешь с ними сидеть, как на пенсию пойдешь»,— она даже злилась: «Нет уж, не дождутся. Может, я погулять хочу на пенсии. Наряжусь, губы накрашу и — на танцы. Или хоть просто на лавочке в шелках посижу. Может, своего Тимоху из кустов выманю. А может, и чужого кого».
Женщины не удивлялись этому. Они — правда, когда Кагадеихи не было — только плечами пожимали:
— А что ей, Вольке, доставалось? Она только и знала, что рожать детей. А сама ни пеленок, ни зыбок, ни сосок — ничего не знала. Все Проскутка, Тимохина мать, пока жива была, по дому делала. Совсем сгорбилась, таская воду, а они хоть бы ведро когда поднесли...
В Тимохином дворе забренчали ведра — тетка Волька пошла к кринице за водой: как умерла Проскутка, эту работу приходится делать ей самой.
Я не понимал, почему тетке Вольке так не нравилось растить детей. Ведь работала она всегда трудно и по-мужски споро — будто за троих. «Огонь ее знает, эту Вольку,— как-то утром, подавая завтрак на стол, говорила мать.— Вот уж здоровая так здоровая. Она вон сразу и печь топит, и отаву косит, и коров пасет». И действительно, только что, кажется, она в огороде была, а уже, смотришь, из Азери-чина едет; только что гостила у Славы в Ленинграде, а уже, смотришь, из Грукова вино несет.
За моей спиной послышался шорох. Его ни с чем не спутаешь — так шуршит шершавый, будто наждак, коровий язык по росистой траве, срываемой у самого корня. Оглянулся. В табун идет Галашкина рябая, как военная плащ-палатка, корова. А около угла изгороди у самого Моха — лощины, заросшей кустами ольшаника,— стоит Миколай, Галашкин сын. Засунув руки глубоко в карманы штанов, он из-под кепки, надвинутой почти на самые глаза, щурясь, смотрит в мою сторону и курит — папироска, видимо, приклеилась к губе и дымит ему прямо в нос.
Наверно, смотреть ему против солнца плохо, однако руки из карманов, чтобы заслониться, он не вынимает — лень. Миколай перегнал корову через Мох, пугнул ее, и она сама побежала в стадо.
Галашка со своим сыном появилась в Вархах, деревне, что стоит впритык к Житькову, не так давно. Сначала, правда, она приехала одна. Прослышала, что старый одноногий Денис, несмотря на свои семьдесят лет, пошел в примаки, продает хату, и приехала торговаться. Торговаться особенно не пришлось, так как Денис уже несколько лет жил у новой жены в Лахах, а хата стояла пустая. Правда, Денисов огород пока что засевал сын Сашка. «А что ему, твоему Сашке,— говорили о нем житьковские женщины.— Он же здоров как бык — может не то что два, а и пять огородов обрабатывать. Только дай. Он и после войны бегал словно ужаленный по бабам да по вдовам. Так уж волочился — всюду его хватало: и в Веселевках, и в Грукове». Сашка косил также и пожню, но в хату почти не заходил — не было нужды, и замок все больше ржавел и ржавел. На изгороди висела старенькая верша — она, казалось, уже не нужна была никому, но когда наши ребятишки сняли ее, затащили в ручей и пробовали ею ловить рыбу — верша расползалась не толь-
ко от коряг, но даже и от травы,— Сашка, обнаружив пропажу, не поленился прийти к нам и пригрозил Петрусям:
— Мальцы, отнесите вершу обратно. А то плохо будет. Не вы ее положили, не вам и снимать.
— А самому ведь, как только выпьет, обязательно надо что-то украсть,— когда он ушел, ворчала мать.— Бидон на изгороди висел, и тот снял.
Хлопцы отнесли вершу обратно и повесили на старое место. Вон она и сегодня висит там — рваная, никому не нужная,— однако Сашка, видимо, и Галашонкам не позволяет снимать ее: она, верша эта, как будто еще соединяет его с проданной отцом хатой, с прежним отцовским наследием...
На следующий год к матери, в Денисову хату, приехал и сам Галашонок. Сначала житьковцы, а также и варховцы удивились и даже растерялись — они глазам своим не верили:
— Как? Он, полицай этот, не побоялся приехать к нам? Как он в глаза нам будет смотреть?
И Галашонок действительно несколько недель ходил, глядя в землю, а потом ничего — поднял голову, хотя и сдержанно и настороженно, но все же стал здороваться.
Галашке одной давали молоко в Вархах, не отказывали, когда приходила с бидончиком, и в нашем Житькове. А как приехал сын и сам стал ходить — все, точно сговорившись, искали причину, чтобы отказать: то коровы стали меньше давать молока, то свои гости выпивают все подчистую.
Походил, походил Галашонок с бидончиком, да и перестал. А потом они с матерью, видно, поняли, в чем дело, и сами купили корову — вот эту, пеструю, как военная плащ-палатка, огромную, как стодола, и уже немолодую — не десятым ли теленком — ведерницу.
Ведерница перешла через дорогу и присоединилась к коровам.
Из нашей трубы прямо вверх шел дым. Представилось, как жарко горит в печи, как полыхает там огонь, растекаясь по своду, как он раздваивается, растраивается, загибается и толстыми, мягкими кончиками пламя подбирается даже до трубы — точно невидимый кто-то желтым и шершавым языком вылизывает устье печи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55