А из этого Витьки бригадир— как из моей Вольки министр; Он же пацан еще был —-вы ведь С ним,Андрей, одного года? - Одного, — подтвердил Андрей. — А Пуйнов ему все растолкует; подскажет: этого- поставь сюда, этого пошли туда, вот Витька и бригадирствует. И только потом уже я йОнял, ночему это Пуйнов был таким добрым к Прутням — этот вот Алисей тогда уже ходил к его Зойке. Так Пуйнов все старался, чтоб тот замуж девку взял.
Котенок, нацедившись молочка, прыгал по подоконнику, по самой кошке, которая лишь лениво приподнимала голоду и, словно спросонок, с безразличием смотрела на малыша. Котенок водил лапкой по стеклу, за которым тяжело махала отсыревшими от дождя крыльями поздняя осенняя бабочка: она, видно, все же не теряла надежды залететь в хату, где можно согреться и обсушиться. Да и у сытого котенка не было, видимо, желания ловить бабочку — по тому, как он мягко дотрагивается лапкой до стекла, было видно, что ему хочется всего лишь поиграть с ней.
Я смотрел на эту игру, и мне было тепло и приятно от мысли, что вот эта бабочка так и не сможет через закрытое окно влететь в хату, где ее поджидает опасность, и что котенок так и не сможет никогда поймать эту бабочку за стеклом, а догадаться, что для этого нужно попроситься за дверь, обежать под окном вокруг хаты, он не догадается...
Гости закусывали кто, чем хотел — одни по-молодому хрустели малосольными огурцами, другие беззубо тискали мягкий зернистый сыр, третьи цепляли на вилки шпроты из жестянок и, подставив под капли руку, торопливо несли в рот.
— Приходит это ко мне вчера человек,— опять повернулась Цытнячиха к нашей матери,— и говорит: «Посмотри, Цытнякова, твоя ли это подпись в ведомости стоит». А я посмотрела и говорю: «Я ж неграмотная, а тут глянь как заковыристо написано».
— И ко мне приходил.— Мать положила вилку на стол, а. затем, взглянув на Дину, взяла и переложила ее на тарелку,— Тоже говорит: «Ты ли это расписалась?» А я ему и отвечаю: «Ты мне не подпись, а пенсию неси». А он говорит: «Вернем тебе, Ласимович, и пенсию...»
Андрей рассказывал Генику, как ездил в Ленинград на профсоюзное совещание: контора его — филиал ленинградского управления.
— Я хотел просто так ехать. А Наташка как пристала: «Одевайся — и все». Как смола все равно, Ну, я и вырядился. Черный костюм, белая сорочка, галстук с зажимом, шляпа. Только тросточки не хватает. Верно я говорю? Пришел на совещание, а там все буднично-буднично. Люди глядят на меня как на чудака: куда выфрантился? А та — одевайся, одевайся... Сам начальник управления в помятом костюмчике, в ботинках поношенных. Сидит в президиуме и спит. Вот-вот, кажется, захрапит. Как только нужно гово-
рить, его - толк!— под бок. Он и говорит: «Так, товарищи, тут говорили о недостатках, все это правильно... Говорили тата-тата-тата... Мы будем тата-тата-тата...» Смотришь, и выступил. Да и правильно.
Генерал, улучив момент, когда отец вышел в сени, расстегнул верхние пуговицы на сорочке и спросил у Кагадея:
— Тимофей Иванович, а почему это вы не привели сюда бабку Гапку? Пускай бы посидела с нами:
— Что ты, Павлик! Она уже и по хате даже пройти не может. Слаба стала. Уже совсем помирает наша Стахва-новна... — Ага, она давно уже помирает,— отозвалась из своего угла Цытнячиха.— Лет двадцать помирает. И все болеет. А Михалка, тот и не болел, и не помирал, а — раз! — и нет человека.
— А такая быстрая была,— вернувшись, включился в разговор Шибека.— Бывало, Михалка приедет на обед, просит-просит есть, а она, пока раз двадцать вокруг хаты без причины не обежит, на стол ничего не поставит. Я однажды зашел к ним — Михалка сидит на лавке, обед ждет, а она вокруг хаты бегает... Я и то уже не утерпел: «Гапка, едри твою качалку, сейчас же, слышишь, дай человеку поесть!» Эх, как забегала еще быстрее — точно ужаленная, эх, как кинется ругаться! А есть все же поставила на стол.
Тимоха сидел широко, считай, на двух стульях: на своем и на Мотином. Он смотрел в окно и, как бы объясняя, почему туда смотрит, сказал:
— Что-то и Мотя долго не возвращается.
— А ты что, заскучал без Моти?— недобро взглянула на него Кагадеиха.— Сиди уж, а то еще вслед, принюхиваясь, побежишь.
Хотя жена и сказала грубо, Тимоха промолчал, а наша мать заступилась за него:
— Чего ты, Волька, пристаешь к человеку? Седьмой десяток уже, а все ревнуешь своего Тимоху. Кому он нужен, такой старый?
— Помолчала бы ты, мама,— встрял в женские разговоры и Андрей.—А сама ты какая ревнивая была? Помнишь, как отец откуда-то приехал на санях, а ты увидела, что радом с ним еще одно такое же аккуратное местечко усижено? Вот тогда и забегала: «Признавайся лучше, кого рядом с собой вез!» Верно я говорю?
— Вот вспомнил,— усмехнулась мать.—- Когда это было! Да вы ж и сами прыткие были. Чуть что — уже,бывало,
и бегут от молотилки: «Мама, мама, а наш батька в соло-ме с бабами играет...»
— И не только ревнивая,— глянула на нее Волька.— Вон агроном...
— А что тот агроном,— покраснела мать.— Выдумали сами, приложили того агронома, да и сегодня забыть не могут..
Долго еще толковали вот так, обо всем, перескакивая с одного на другое, тюка наконец не зацепились за одну, очень важную и интересную для всего застолья тему.
Сидя за столом и слушая гостей, я думал, что в наших деревнях, которые пережили и годы оккупации, годы партизанской войны, которые становились то передовыми позициями фронтов, то глубоким тылом, такой, темой в застольях все еще остается война. И мне кажется, чем дольше мы будем, жить, отдаляясь от жутких дней войны, тем ощутимее будут болеть наши раны — убитые родичи, разоренные Житьковы, сожженные Хатыни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55