А хомут же, мальцы, кому-то еще надо было придумать. Сколько, видно, тот давний человек потоптался возле коня, все прикидывая, как бы его, этого красавца и силача, запрячь. За ноги ведь или там за гриву телегу не привяжешь. Вот и придумал хомут...
Тимоха опять замолчал. Стояли, курили.
— Не знаю, как это вы, мальцы, в городе попривыкали? Хотя кто его знает. Вон Слиндук, говорят, Тамарин адрес спрашивал — наверно, тоже в Витебск поедет.
— Ну и что, что спрашивал? Пусть едет,— пожал плечами Андрей.
А Кагадей долго смотрел на него молча, а потом, словно только что увидел, удивился:
— Слухай, малец, вот гляжу я на тебя и никак не могу понять: то ли ты так поправился здесь на маткиных харчах, то ли, может, от сна опух?
— Откуда ты, Тимофей Иванович, взял? Ого, даст тебе матка поспать. Она только на работу все гонит: «Вот и в город поедешь, сыночек, скоро, а еще столько работы не переделано». А я свою работу и сам знаю. Каждый год одно и то же — сено косить, изгородь городить, хату крыть. Верно я говорю?
Разговор как-то не вязался — перескакивали с одного на другое, но темы, которая захватила бы всех, не находили. Тимоха все поглядывал через туман на кусты, где лежали его топор и коса, и, поддерживая беседу, тем временем все искал повод, чтобы попрощаться с нами и уйти.
Кажется, та самая маленькая мошка, застыв, тихо висела теперь уже перед Тимохиными глазами: Тимоха не обращал на нее никакого внимания, да и она не боялась и не улетела даже от его дыма.
В кустарнике, начинающемся сразу за нашей изгородью, сначала тихо, а затем все громче и громче слышался одинокий голос — как будто кто разговаривал сам с собой. Я прислушался. Молча слушали также Андрей и Тимоха.
— Ну, чего голову подняла? Что ты там увидела? Чего смотришь туда? Нет, Кралечка, не поглядывай на коровок, нагни головку и ешь, ешь. Вот так вот нагни... Давай я тебе помогу. Не мотай, не мотай рогами. К коровкам тебе, Кралечка, нельзя, коровки тебя забодают. Ешь, ешь, Кра-
лечка. Коровки ж тоже щиплют. А погляди-тку, какой я тебе травки нарвала... Не отворачивайся, не отворачивайся — ты попробуй сперва... Ну вот, уже и злишься... А зачем же злиться, Кралечка?
Мы все знали, что это разговаривает — и разговаривает не сама с собой, а со своей коровой — Аксюта, Сахвеина сестра из Ленинграда. Она давно на пенсии и живет почти все время в Вархах: съездит домой, получит пенсию, за комнату свою в общей квартире уплатит — и обратно сюда, к своей Крале.
И я представил, как стоят они там, в кустах,— корова и Аксюта.
Краля — красивая, сытая, с форсисто загнутыми рогами, с длинным хвостом — белым и пушистым на самом конце... Она, избалованная, ступает так осторожно, будто на скошенном боится исколоть копыта. Шерсть ухоженная, холеная, даже лоснится,— когда идешь близко, так и хочется шлепнуть ладонью по ее блестящему боку. И возле нее Аксюта — высокая, прямая, еще не согнутая годами, в длинном зеленом плаще и резиновых сапогах.
— Как она, эта Аксюта, и терпит только, — вздохнул Тимоха и облокотился на изгородь — да так, что даже кол пошатнулся.— Это ж надо, изо дня в день с коровой все разговаривает.
— И не один день, а уже лет десять, поди, вот так вот корову по кустам водит,— поддержал его Андрей.
— Скажи ты, и не надоест ведь ей,— Тимоха глянул в кусты, где по-прежнему разговаривала с Кралей Аксюта.— Выдумала сама, в голову себе вбила, что коровы ее Кралю забодают. Та, первая, тоже была хорошая, молочная корова, а они с Сахвеей все говорили, что она не может ходить в стаде. Сбыли, продали тетке в Млынари, так она там и в гурте ходит, и молока дает хоть залейся. А у них и эта коров боится. Закормили, так она теперь жирная, а молока не дает. Мотя говорила, четыре литра в самый удойный день надаивают.
Тимоха беззвучно засмеялся и украдкой опять глянул в сторону кустов, где лежала коса,— не забыл! С кустов перевел взгляд на свою хату, затем на Шибекову, оттуда прошелся по всей улице и, увидев на ней Шибекова генерала, проводил его глазами, будто вместе с ним шел по улице: даже про папироску забыл — она, потухшая, висела на губе.
Генерал заметил, что мы смотрим в его сторону, и, улыбаясь, помахал рукой. Он опять был без фуражки — белый, выгоревший на солнце чуб его рассыпался во все стороны, и
от легкого ветерка волосы подымались волнами: так в воде, на дне реки, покачиваются водоросли или какие-то другие растения. Он был расхристан — все в той же клетчатой сорочке. Должно быть, генерал шел босиком — отсюда, из низины, нам не видно было, но, судя по тому, как легко поднимал он ноги, можно было догадаться, что на них ничего нет. Он шел, наверное, в Груково, в магазин. Тимоха молча проводил Павлика глазами, пока тот не скрылся за нашей хатой, потом причмокнул многозначительно, сам себе почему-то улыбнулся и стал раскуривать потухшую папироску:
— А там же Шибека коров пасет... Вот будет... Заскрипела дверь в наших сенях — издали скрип ее не казался таким надоедливым. Вышла мать, из-под руки глянула в нашу сторону и стала открывать воротца в огород. Тимоха как увидел, что мать идет к нам, понял — это подходящий повод вернуться к кустам, где лежит коса.
— Бывайте здоровы, мальцы, я пошел. А то вон Надежа идет. Она даст прочуханца и вам и мне. Скажет: «Стал тут, болтун этакий, и сам ничего не делает, и мальцам косить не дает...» — и пошел к своим кустам.
Мать и в самом деле не утерпела:
— Айё! Я уже думала, вы всю отаву положили, а они почти что и не начинали. Один, наверно, что попало мелет, а они стоят, уши развесили и слушают. Тому Кагадею, видно, плохо сегодня, голова трещит...
— А с чего голове его трещать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55