Первый зацепился за эту тему Кагадей. Он вспомнил, как Ручаль крал у детей рыбу из вершей.
—Это же надо-надо, мужчина, называется, батька, а у этих детей голодных рыбу отнимать не постыдился; Вот уж был змей.
И рассказывал Шибеке, словно исповедовался перед ним:
- Я вот сейчас, Пилип, сам на себя злюсь. На черта мне надо было трогать того Рупенька! Кто меня за язык, скажи, тянул? Так нет же, встретил его в кустах и разболтался. И- взял да, дурень, рассказал ему про Ручаля-—что он в войну вытворял здесь. А рупенек — тоже баба бабой... Ручалихе все и выложил. Та встречает меня и злится: «3ачем ты, Кагадей несчастный, на моего Ручаля перед моим Рупеньком брешешь?» И теперь, понимаешь, вдвоем бедного Тимоху клянут. Вот как, Пилип, бывает... А ты говоришь, война кончилась...
Ну а если уж вспомнили про войну за столом, в беседе, то,такая беседа не скоро уляжется — у каждого есть много такого, что лежит близко и болит тяжело....
Теперь уже говорили все, говорили с разных концово стола,, но разговор был стройный —- словно продуманный заранее;.
- А помните ли вы Наина? - когда гости уже повспо- минали и о том, как шли солдаты на Мамоны, и о том; как стоял фронт в Житькове, спросила Кагадеева Волька, Все оживились, задвигали стульями,, заулыбались: эта-
немного даже романтическая история — своеобразное до-полнение к военной памяти житьковцев: немца Наина, который ездил по окрестным деревням и менял бусы и сахарин на яйца, масло, кур, тут все знали.
— Бывало, едет на своем низеньком коне, а сам длинный-длинный— аж ноги по траве волочатся. Едет, как все равно идет. Повод где-то на гриве лежит, а он на гармонике губной играет.
— Ага, все играл. И на коня никогда не нокал, За повод не дергал. Сядет, ноги свесит, и — куда конь идет, туда он и едет.
— Так ведь его конь уже все дороги и все деревни знал. Сегодня— в Житьково, завтра в Груково, послезавтра — в Веселевки.
— Конь, бывает, станет на полпути, опустит голову и собирает траву, а он сидит и дремлет... Ждет, пока тот наестся.
— Слушайте, а что же он в Млынарях делал?
— Кто его знает. Говорили, в каких-то тыловых частях служил.
— Ну конечно, не на хронте. Онже старый был. Восстанавливал вместе с такими же, как и сам, стариками мосты, что взрывали партизаны.
— И все без винтовки ездил.
- Да, да, пообвешается торбами. - А вы не видели у него торбе куклу обгоревшую? — Видели, он ее, говорят, где-то у вас, в Белоруссии,-на пепелище нашел. Около детских костей обгоревших.
— Бывало, достанет из торбы, смотрит на нее и плачет. — Это хорошо, если человек еще не разучился плакать,— сказал генерал за спинами Андрея и Геника, повернулся ко мне и спросил: — Помнишь «Таинственный остров»? «Ты плачешь - значит, ты человек».
— И у него тоже, говорили, дети и внуки погибли под бомбами.
— От этот Гитлер. От помещанный. От понатворил делов. - Да, мы все удивлялись - почему он меняет, а не отбирает. У них же тогда все былоги закон, и власть.И никому не пожалуешься. — Мы вот удивлялись,а эсэсовцы,- те его били за это.
— Ага, это я, Алена, сам видел. Они всё заставляли его грабить,как сами грабили, отбирать последнее. Они ему все гергечут, рергечут.что-то, а он сидит на коне, слушает их; а потом свое - «Наин!». Тогда они его прикладами... Стянут с коня и сапогами еще добавят. А он все равно: «Наин!» Подни-
мется, оботрется от крови, сядет на коня и поехал — куда тот повезет его.
Я так много слышал об этом старике, которого сами немцы со злостью называли «Думкопф», а наши жить-ковцы просто — Наин, что и сам уже, казалось, видел, как он, обвешанный торбами, разъезжает по житьковским дорогам, он — наивный и упрямый Дон Кихот двадцатого столетия — и хоть вот так борется со злом.
Начинало темнеть. Сумрак, погустевший от дождя и низких туч, надвигался как-то очень уж быстро. Включили свет, и в хате сразу потеплело, повеселело.
— Тимоха, тебе там не холодно у окна?— спросила Шибекова.— А то, может, закрыть: теперь вечера уже холодные. Не лето ведь.
Закрывать окно Кагадей не дал. А Андрей попросил его:
— Расскажи лучше, Тимофей Иванович, как ты цветную металлургию поднимал.
— А что, Андрей, металлургия? Кому-то ж и этим надо было заниматься. Ты же сам знаешь, сколько тогда всякого железья на наших полях лежало — земли не видать.
— А ты же, Тимофей Иванович, железа не возил. Железо ты своему тестю, Михалке, отдавал. Бросил его на броню и дюралюминий, а сам все бронзу, латунь да медь искал.
— А и правда, Михалка, бывало, накладет воз — аж под небо, кажется. Едет сдавать — гремит-звенит. А Тимоха только в ручки положит — на телеге и не видно. А сдадут — Тимоха тысячи везет, а Михалка — рубли да десятки за свой воз получит.
— Так ведь тонна цветного металлолома тысяча рублей тогда была, а брони и дюралюминия — сто пятьдесят. Один мотор с самолета сдашь — и полный карман денег.
— Оно, Алена, надо было уметь еще достать тот мотор. Да, у меня же и риск был, а у Михалки — никакого. Вон как я, к примеру, мотор со сбитого самолета немецкого доставал из болота под Мамонами...
Тимоха не спеша прикурил папиросу, которую крутил до этого в пальцах, затянулся и, повернувшись к открытому окну, выпустил дым в палисадник — на дождь, на куст сирени.
— То болото осушили, кусты поопылили, теперь там пашаница растет, а тогда это была непроходимая топь. А самолет как воткнулся в болото, так метра на три и вошел в трясину — один хвост торчит. Походил я, Юра, вокруг этого самолета, посмотрел, а самому так уж картит, так уж хочется
мотор достать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55