Это моя мать. Когда ей сказали, что по Житькову ходит фотограф, она стирала белье. Мама как стояла, так и выскочила на улицу и попросила фотографа: «Сними и меня, дядька, на твою карточку». И стала вот так — босиком, в летнем платье, со сжатыми от смеха губами,— так она и вышла на снимке. После этого мама долго болела — она простудилась, потому
что была уже глубокая осень: видите, вон там, возле хаты и у ее ног, видны белые пятна — это уже снег... (Вот тут Дина, очевидно, остановилась бы, обтянула, как мне кажется, кофточку и усмехнулась бы.) А теперь обратите внимание на большую деревянную рамку, окрашенную в беззаботный голубой цвет. Ее вы легко найдете — она большая, почти в центре, немного ближе к правому окну. Это произведение создал наш житьковский мастер Тимофей Иванович Кагадей, наш сосед. Возможно, вы захотите с ним встретиться — пожалуйста, я могу отвести вас к нему. Только в другой день — сегодня он занят проводами... Тимофей Иванович имеет, кстати, одну любопытную особенность: если ему приказывают что-либо сделать, он никогда не послушается, но уж если самому захочется — сделает обязательно, пусть на это уйдет у него неделя или даже месяц. Эту рамку он тоже принес сам — сделал по своей охоте. Видите в ней большую фотографию? Это свадьба Павла, еще одного моего брата, генерала Советской Армии, который служит на Дальнем Востоке. Хоть брак этот оказался и несчастливым — Павел разошелся с первой женой,— тата все равно не разрешает выбрасывать фотографию из рамки... (Вот тут Дина, вероятно, поправила бы пальцами свою высокую прическу и задумалась бы: как начинать разговор о следующем?) Теперь обратите внимание на паспарту, что висит в предпоследнем ряду справа. Его вырезал из картона и склеил мой отец. Да, верно, он не знает, что его работа так называется, и когда я ему сказала, что он сделал паспарту, отец удивился и ответил: «А, брось ты, Дина, шутить: какие это паспорта — это ж обычная рамка». Так вот, в этом паспарту видите две фотографии — слева солдат царской армии, который погиб в первый же день той еще, империалистической войны, справа — видите, с конем — крестьянин, который погиб в последние дни второй, нашей уже войны: он на этом коне наехал на немецкую мину. Это мои деды: с отцовской стороны и с маминой. Один работал в Питере на железной дороге. Второй лишь под старость впервые увидел поезд. Кагадей рассказывает — не знаю, правда это или выдумка,— как было. Дед приехал на железнодорожную станцию, боязливо подъехал к паровозу. А машинист, черный, чумазый (как черт, божился тогда дед), высунулся из паровоза и пошутил: «Куда ты, старик, едешь? Удирай скорее, а то я разворачиваться буду». Посмотрел дед на поезд— а он длинный-длинный: ему ведь — ого! — сколько места потребуется, чтобы развернуться,— да как начал хлестать
коня, чтобы,, разворачиваясь,, поезд на телегу не. Наехал. Нахлестывает и все оглядывается, нахлестывает и все огладывается — хватит ли места поезду. Говорят, километра три от станции отъехал. Вскочил в. лесок и только тогда успокоился. Остановился и думает:, «Ну,, неправда, на такие елки даже эта машина не должна наехать». А бабка — та была посмелее. Она, говорят, даже просилась у, поезда, когда тот грохотал рядом: «Постой, поездок, подвези ты меня, темную бабу, до Житькова». А когда поезд с шумом прогрохотал мимо нее и не остановился, она, говорят, особенной не обиделась: «Ай, пускай себе едет.,Это машинист нехороший попался — не хочет подвезти старую бабу до Житькова...» (Тут Дина еще раз оглядела бы фотографии — не пропустила, ли кого,— потом привычно, но незаметно для других чуть лизнула бы пересохшие губы и повернулась бы к столу.) А это вы, товарищи экскурсанты, видите за-столье: мы провожаем из отпуска генерал-майора Павла Ши-беку и младшего, лейтенанта Геннадия Шибеку... Дина, сидела спиной к фотографиям и с нескрываемым раздражением смотрела на Бастялу, который держал в руках стакан с самогонкой: то, что Игорь пил, она переживала как'свою личную беду.. Мать же Игоря винила себя: ей думалось, что приучила сына к выпивке она сама — когда Игорь был, маленький, чтобы он, крикливый, лучше спал, Шибекова нередко совала ему в рот сусло с хлебом, смочен-нцм, водкой.
Мужчины выпили еще по чарке; женщины тоже , поддержали их — кто только губы обмакнул, а кто и отпил немного, предварительно пометив пальцем, докуда глотнуть, и затем,, поморщившись, и подняв стакан, проверяли: не хватили ли лишку.
Павлик, видя, что отец занят гостями, попробовал было незаметно ослабить галстук или хотя бы расстегнуть пуговицу, но Шибека так строго глянул на сына, что тот послушно опустил руки на стол.
Застолье распалось на группки, в каждой шел свой разговор.
Тимоха, опершись локтями на скатерть и подавшись вперед, через стол рассказывал генералу:
— Ты вот, Павлик, спрашиваешь у меня, почему я пчел не завожу? А я тебе, брат, скажу: заводил. И много раз заводил, но, понимаешь, не получается. Ручалихины не дают. Уж такие разбойники — нахрапом в улей лезут. Поверишь ли, Павлик, один раз я целые полдня с веником около
своего улья простоял,, все сек их, целое решето — ей же богу, не вру — насек, да крупные такие, как боб, аж плечо заболело, а они все равно в улей пробрались и всех моих мигом перерезали. И второй раз заводил, и третий... И все равно окрепнуть не дают. У нее ж злодеи какие-то, а не пчелы. Иной раз идешь мимо огорода, так издали слышно, как они в ульях сердито гудят.
Андрей повернулся к Генику и рассказывал ему про своих таллинских соседей:
— Наташка, чуть что, все говорит мне: «Вон Латушка, вон Латушка». А что мне твой Латушка?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55