Вижу, у него, хоть тоже пьян, в голове что-то зашевелилось. Посмотрел он на Ручаля да и спрашивает: «А и правда, дядька, кому он говорил?» А пацан опять дулом у моего носа водит. «Марфе из Авдейкова говорил»,—отвечает Ручаль, а на шее от злости аж желвак у него ходит. «Поехали туда, разберемся»,— скомандовал Галашонок. Они были на велосипедах вдвоем — сели и поехали. А мы с Ручалем по кустам, значит, идем. «Так что ты, Лександра, хочешь от меня, скажи? — начинаю я, видя, что, не ровен час, захотят — застрелят, и все тут тебе — и суд, и право.— Ну, к примеру, выгнал я этой самогонки, ну не позвал тебя, так мы же могли разобраться и по-соседски. А зачем же ты так?» — «Так тебе, комиссару, и надо». Идем дальше. Вижу, костерок на полянке горит. И поверишь ли, так захотелось посидеть около него, угольки поворошить — Почувствовал, что, может, й в последний раз его вижу. А мы по кустам зыб а емся. Оно, Юра, можно было бы и сигануть в те кусты и убежать—никто бы меня нигде не нашел,— но нельзя: понимаю, если убегу, семью эти злыдни вырежут. «Попомни мое слово, Лександра,— говорю ему,—жисть моя, вижу я, на волоске висит: застрелите вы меня сегодня. Но через гол или через десять застрелят и тебя. Й сам будешь лежать там, где и я, до-тявкаешься и ты». А он только молчит да сопит.
На елку, под которой сижу я, прилетела какая-то вертлявая птичка. Она шуршала чем-то в еловых лапках — на меня только сыпались сухие сучки, хвоя да коринки.
— Приходим мы, значит, в Авдейково. А Марфа там уже убивается, плачет: «Я ничего не слыхала, я ничего не знаю, Тимоха мне ничего не говорил —я и Тимоху вашего с тех пор, как он Переехал в Житьково, не видела..;»» Галашонок хоть пьяным-пьяненький, да, видно, что-то смикитил и повернулся к Ручалю: «Ты, дядька, иди спать, а ты, Тимоха,— и взглянул на меня,— иди домой и не бойся». Сами сели на велосипедъг и поехали.
Тимоха затянулся, проглотил Дым и опять заговорил:
— Я вот, Юра, ненавижу фашистов, но еще больше не люблю предателей. Пусть уж те — звери, им ведь все чужое, а ты же, злодюга, свой человек, в кого ты стреляешь?! Оно ж и фашисты расстреливали их. Говорили: коль ты своих предал, то, если представится случай, предашь и их, чужаков.
Тимоха в несколько поспешных затяжек докурил, не вынимая изо рта, папиросу, бросил окурок в ямочку, выбитую сапогом.
— А Ручаль такой же ехидный был. Вот любил на людей доносить. Он же и на тестя твоего писал. А еще до войны, до того как Ласимович стал председателем, они с Ручалем вместе работали. Ручаль — председателем, а твой тесть — бухгалтером. Ну и чмыхал тогда носом Ручаль: все к Апанасу по делу идут, а не к нему, хотя он и председатель, главный. Вот он и разозлился на твоего тестя. Ручаль скользкий был. В глаза Так, кажется, и без масла куда хочешь залезет, а за глаза — как змея. Тестю твоему говорил: «Ты уже, Апанаска, садись на мое место и правь и за меня, и за себя...» А потом видишь что делал....
Тимоха поднялся — сначала повернулся на бок, затем оперся на хвою руками и уж потом встал, сплюнул на окурок, все еще дымившийся в ямочке, и всмотрелся куда-то в даль — туда, за елки, за ольшаник, за пригорки. Сухой, скрюченный листок выпал из усов и, кружась, тихо опустился возле его ног.
— Он и на Наина, на немца этого, доносил фашистам: «Как это так, не пойму я,— он просит у людей, будто нищий, а не отбирает». И самого Наина учил: «Ты ж отбирай». А тот: «Наин» — и только.
Кагадей взял топор, заткнул его за ремень, которым была перетянута фуфайка.
— А ты знаешь, где Наинова могилка? — взглянул он на меня.
— Нет.
— Пойдем, я тебе покажу.
И Тимоха зашагал, переваливаясь по-утиному с ноги на ногу. Я пошел за ним, стараясь попадать след в след.
— На том месте, куда мы с тобой идем, до войны стояла деревня Высокое. Была она, Юра, небольшая — дворов, может, десять всего, стояла на пригорке, почти что в лесу. Ну, партизаны в ней часто бывали. Вот однажды по весне и приехали фашисты карать Высокое смертью. Понимаешь, солнце светит, птицы поют, а люди
голосят. Жутко! Я-то сам не слышал, мне потом рассказали это. Но когда и рассказывают, все равно волосы дыбом встают.
Он отвел в сторону ветку, придержал ее, пока я пройду,— чтоб не ударила.
— Эсэсовцы хаты жгут, людей силком в сарай загоняют. А тут как раз из лесу на высоковскую улицу Наин выехал — сахарин ехал менять. Едет и на гармонике губной играет. Так увлекся, что ничего вокруг себя не видит. И вдруг поднял голову и остолбенел на своем конике — не понять было, то ли он сидит, то ли стоит. Видно, впервые повод натянул, коня остановил. Стоит и смотрит: вот тут он, наверно, и крики услышал, и выстрелы, и как хаты сухие в огне трещат. Слез он с коня и к сараю бегом. Похватал там детей, оттолкнул от огня, покопался в торбе, куклу обгоревшую вынул — без волос, без бровей: как будто только что из пожара выхватил,— сует ее в руки малышам, а те, глупенькие, и затихли, и играют. А эсэсовцы хохочут — пусть позабавляется «дум-копф». А потом, когда они начали детей обратно в огонь загонять, Наин уперся и не отдает их. А кого вырвут эсэсовцы, так он за рукав схватит и опять в свой гурт тянет. Те к себе рвут детей, а он к себе. «Наин»,— кричит только. Возились, возились с ним эсэсовцы, а потом один как загер-гечет со злости, оттолкнул от себя и детей, и Наина, отбежал в сторону и как полоснет по ним из автомата...
Мы пришли в бывшее Высокое. Тут росли еще вишни, стоявшие некогда под окнами хат, шумели яблони, зеленевшие когда-то в садах.
На том месте, где был сарай, возвышался голый, как печная труба, обелиск. А рядом — скромная могилка с обычным крестьянским крестом, который треснул как раз в том месте, где были сколочены два отесанных бревнышка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55