«Что-то ты, мама, оделась, как деревенская баба».
— А боже, да что она, сдурела, что ли, девка эта? А какой же ее матке быть? Конечно, деревенская...
— А может, она хотела, чтобы и Алена ногти красила, как ее туристки, которым она город показывает?
— И все летечко ни к чему не приложила.
— Алена ей что-то сделать велела. А она: «Я, мама, приехала сюда не работать, а отдыхать. Я целый год работала».
— А боже, а что Алена — целый год гуляла?
— Ничего, зато ее сыны — хорошие мальцы. Один вон навоз из хлева выбрасывает, второй — свиньям траву сечет.
— А Дина все Бастялу теребит, все нотации ему читает.
— А что тот Бастяла, хлопец как хлопец. Только, правда, на Шибековых как-то не похож.
— Как это не похож? Одень и ему генеральскую форму — вылитый Павлик будет.
— Вот бабы так бабы! Хоть бы немного помолчали. А то треплют и треплют языками! Лен лучше берите!
— А мы что делаем? Мы ж и берем твой лен. Пусть нам Коренькевич и за то спасибо скажет, что в воскресный день на работу вышли. Над нами и так смеяться будут: «Смотри ты на них — и в выходные работают».
— Вот, видали, бабы, как мы распанели. В старые времена вся деревня смеялась бы, если бы кто в самое жниво выходной себе устроил, а сегодня уже смеются, когда кто-нибудь на работу в воскресенье вышел.
— В старые, в старые! Ты же знаешь, какие мы глупые были в старые времена. Бывало, кабана заколем, сало в кубел сложим — не знаю, может, когда свежины какую крошку попробуем, а когда и нет,— а потом старым, прошлогодним давимся. А это до следующего года блюдем. Оно прогоркнет, пожелтеет — шкварки станешь жарить, запах — хоть из хаты беги. И корову доим, а сыр и сметану в бочонки. Да и масло туда же. Ведь все посты да посты, скоромного нельзя есть...
— Перестань ты, Марфа! Какое там масло, какое сало! Болтухи, бывало, какой-нибудь наедимся да и ляжем спать на соломе, как телята.
— А теперь и деньги некоторые складывают, не то что сало.
— А и правда, Антонина. Вон Гусиха понапрятала денег где попало — и за образа насовала, и за обои понаторкала,— а мыши взяли да и поели.
— Она ж их в банк носила — принесла, говорят, развязала свои торбы... И ей обменяли.
— Обменяли только те, где номера остались. А без номеров так и пропали.
— А на черта твоей Гусихе те деньги? У нее ж и так их столько, что одной и на печь не вскинуть.
— А она все жадничает — кажется, все под себя подгребла бы. Глаз такой завидущий.
— Вон и теперь на работу всей семьей ходят. И матку свою старую, и детей малых на полосу приведет, а потом все на себя записывает.
— Это она перед пенсией. Хочет последние годы много получать, чтобы пенсия побольше была.
— За деньгами гоняется, а порядка в хате нет.
— Пыли, пыли!.. Как только кто в хату зайдет, она скоренько голик в руки и — эх! — прилысит, прилысит посреди хаты, пыль столбом поднимет и уже садится — будто у нее и порядок. И белье какое вальком поцопает, поцопает — да и все.
— Орден очень хочет получить.
— Вободов давно бы ей какую-нибудь премию дал — на работу она очень уж въедливая.
А Коренькевич не только на работу смотрит. Говорит,
надо, чтобы и человек был современный, передовой, без пережитков.
Женщины заговорили про награды — кто получил, а кто нет, кому следовало бы дать, а кому, по их мнению, можно было и подождать.
— Иди-тку ты, Надежа, сюда, посиди с нами,— позвали женщины, завидев, навернсе, возле хаты мать.— А то уже кто-то говорил, что ты померла.
— Айё! Тогда я долго, наверно, жить буду,— ответила мать и, должно быть, подошла к женщинам.
Я слез с чердака.
Ласточки сидели на жердочке-привязке, которая далеко выступала из стрехи, и словно купались на солнце.
Подбежал мой Петрусь и, ковыряя пальцем в ухе, сказал:
— Тата, тата, а ты знаешь, в мое ухо залетела пчела — может, она думала: это цветок? Может, меду искала...
— Ага, мед у него в ушах. Еще чего... Там один песок да землю и найдешь. Иди уж ополосни водой свой цветок.
Сын побежал в сени — умываться.
На льне все еще разговаривали женщины, но из-за хаты голоса их слышались глухо.
— Тиви!
И все ласточки — и старые и молодые,— как по приказу, поднялись с жердочки и, одни привычно и легко, другие поспешно, неумело и боязливо, будто тонули в воздухе, махали крыльями, кружась над хатой. Птенцы уставали быстро и спешили поскорее опять сесть на стреху, но строгое «тиви» не подпускало их даже близко и возвращало в небо.
— Тиви!
И все (старые — безразлично, молодые — устало и радостно) садятся на стреху и дружно поворачивают свои клювы в одну сторону — туда, где опасность, где стою я.
— Тиви!
И с разных концов стрехи птенцы слетаются на жердочку, садятся рядом и раскрывают клювы: полетали, а теперь не грех и перекусить, подкрепиться. И наши ласточки, и чужие, дожидающиеся их, ловят мошек и несут в широко открытые клювы. По очереди: вот этому с конца, а затем — второму, третьему. И уже первая хитрость: птенец покрупнее, что сидел с краю, получив свою долю, отодвинул на свое место соседа, а сам перелетел на его: чтобы ему дали еще. Получил вторую порцию и сидел теперь довольный,— мол, тут нет ничего плохого, все по очереди, все по порядку. А обиженный им птенец, сколько ни раскрывал клюв, сколько
ни кричал, так и остался без своей мошки — старые ласточки хорошо знали, что этому месту они уже дали, и не понимали, почему это кричит малыш...
Подошел поближе, поднял руку, чтобы пересадить обиженного — жердочка ведь не очень высоко, при желании, встав на носки, можно достать ее,— как вдруг послышалось:
— Тиви!
И все поспешно поднялись в небо. Кроме одного — все того же обиженного птенца, который так нетерпеливо ждал свою долю, что даже не услышал строгого приказа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55