Кое-где они, низенькие, синеют и на жнивье — комбайн протарахтел над самыми их головками.
А по левую руку — траншеи, воронки от снарядов, окопы. Быть может, именно здесь, в этом окопчике у дороги, кто-то, прислушиваясь к нашей артподготовке перед боем, жил, дышал последний свой день, последний свой час, а то и минуту. И если тот, кто сидел вот здесь в ожидании атаки, остался жив, то он конечно же и во сне и наяву часто видит то осеннее Житьково, видит свой, может быть, как раз вот этот окопчик, чувствует под самым сердцем тот снаряд, что взорвался тогда у самого окопа (вот она, та воронка), помнит пригорки до Млынарей — видимо, только до Млынарей, так как именно Млынари и должен был брать их батальон...
Рядом гудят провода, что тянутся на столбах к Гапкиной хате. Им уже чего-то не хватает: смотрю и не могу понять — чего.
Вот и ручей. Он близко подходит к Дубовке, и потому странно кажется, что он почему-то не впадает в нее, а внезапно бросается в сторону и опять тихо течет, только теперь уже в обратном направлении — от реки.
В Житькове стало скучновато. Уехал в Таллин Андрей — туда, где у него свой привычный мир, свои давние знакомые: Латушка, который купил машину и уже успел тюкнуться ею в чей-то багажник; Латушкина жена, что только и хвастается: «Я красивая, я гордая»; Миша и Валия, которые вместе радуются, что он работает в порту.
Грустно стало без Андрея. Я бродил и по двору, и по кустам и никак не мог найти себе занятие. Так бывает всегда, когда распадается компания. Пока свыкнешься с новым состоянием, с одиночеством, пока забудешь, что почти всюду вы с кем-то бывали вместе.
Грустно мне, а как же тогда самому Житькову, где все лето столько гостей, говора, смеха,— как ему тогда, когда разъедутся отсюда взрослые и дети и когда в хатах станет до жути тихо — своих ведь малых детей Житьково не имеет...
Я представил себе Житьково темной глубокой осенью, когда утро почти что сходится с вечером, до неузнаваемости ужимая такой длинный летом день; когда утренний, нудный и холодный, осенний дождь, однообразно шелестящий над голым полем, незаметно переходит в вечерний,— словом, представил Житьково таким, каким я его никогда не видел, представил мать, одинокую, притихшую, с ведром в руках, вот на этой самой, только уже по-осеннему раскисшей, топкой тропе, и мне как-то невольно подумалось: а может, и не следовало матери отказывать тому приличному деду из Хука-лов, который в этом году нежданно-негаданно приходил к ней свататься.
Дед был неторопливый, степенный, спокойный. Видно, к этому сватанию он относился как к обычной житейской заботе, ибо особенно и не наряжался, не приглаживался — разве только чуть выше, по-молодому подкрутил свои длинные седые усы, что бывают такими белыми, вероятно, только у некурящих.
Андрей, чтобы не мешать разговору, взял топор и пошел в ольшаник — за жердями. Мальчишки же, напротив, пересели ближе — сидели и внимательно слушали старика, который может стать их дедом.
— У меня и хата большая, хорошая, и корова, и две овечки есть. Мне нужно, чтобы баба была в доме. Пусть уж она мне только печь протопила бы, корову подоила да, не секрет, простирнула бы что-нибудь. А так ведь я все делаю сам. Только мне уже, не секрет, надоело.
— А ты думаешь, мне не надоело у печи стоять? —
усмехнулась мать.— Я, может, и сама была бы рада, чтоб кто-нибудь простирнул и мне самой.
— У меня же три года вторая жена болела. Так я и хозяйство глядел, и за ней. И все один...
Дед внимательно посмотрел на мать.
— Когда померла первая женка, так я вот эту, ее сестру, взял. А теперь уж, не секрет, и сестер больше нету. Вот я и пришел к тебе...
— А как это ты меня нашел?
— А мне Лерка из Лах посоветовал тебя. Андрей принес из кустов жердину.
— Я же ничего, если и дети приедут,— нарочно громко, чтобы слышал Андрей, говорил дед.— Пускай приезжают и на лето, и так себе, когда кто захочет. У меня же, не секрет, никого нету.
Когда мать отказала деду, Андрей попробовал пошутить:
— А я уж думал, мы и запоины тут отгуляем...
В лощине заскрипела большая старая береза. Прежде я как-то не обращал внимания на ее скрип. А тут вдруг отчетливо услышал — скрипит, как птица, как крюк: к-р-р-у, к-р-р-у...
За лощиной — старое Житьково. Вот усадьба деда. Камни, что лежали под углами. Камни крупные, а хата, видно по фундаменту, была маленькая. «Как пришла я в ту хату, то всем вместе и сесть негде было — по очереди обедали»,—• вспоминала мать. А вот этот фундамент — старая отцовская хата: он ставил ее, когда отделился. Тоже небольшая, но уже не на камнях, а на деревянных опорах — колоды сгнили, потрескались и стояли теперь по углам бывшей хаты, как пни. Вишни, что росли, наверное, под окнами, хотя теперь никто за ними и не ухаживает, не переродились, и на них вызревает пусть и не много, но все же несколько пригоршней вишен.
Вишенник снизу обломан — Стахвановна ломала и заваривала им «чай».
А вон слева, в Гапкином палисаднике, как-то печально склонились на изгородь крупные желтые георгины. Георгины всегда наводят на меня грусть — ведь цветут они поздно и потому невольно напоминают об осени, об увядании.
К тому же они, кажется, и последние цветы в палисаднике...
Хата Стахвановны. Немного не по себе, что вход во двор заложен жердью, и никто ее не отодвинет, не потрево-
жит — как положили ее, когда вынесли старуху, так она и лежит. Не по себе, что возле хаты никого — ни цыпленка, ни поросенка. А ведь еще недавно, хотя Гапка и болела, у нее были и корова, и свинка, и куры.
Помню, идя, как и сейчас, по воду, я увидел бабку Гапку у этой самой жерди — правда, тогда она была отодвинута.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55