как все равно мертвому в землю лечь не терпится...
Тимоха опять затянулся и опять, как-то интересно подержав дым во рту, выпустил его за окно.
— Походил я, Юра, походил вокруг него,— говорил Кагадей, обращаясь почему-то ко мне, хотя я сидел далеко, да и спросил его про этот самолет Андрей,—потом принес лопату и начал подкапываться. Дня два работал. Подкопался я под него и аж присел в яме от страху: а чтоб тебя волки не ели — бомба! Да большая такая — ну, как свинья пудов на десять. Тут у меня волосы встали дыбом с перепугу.-— слышу, аж трещат, выпрямляясь. Сижу и пошевелиться боюсь: взорвемся ведь! Даже не верится, что вот только что так смело копал... Слышу: сверху кто-то хот дит— а это Волька пришла, обедать принесла. Подала мне руку, так я тихонько-тихонько, по стеночке, и вылез из своей ямы. Как увидела бомбу Волька— такой, не приведи ты, господи, крик подняла: «Гори он огнем, этот твой мотор! Бросай все — и пошли домой». А я похожу-похожу вокруг ямы — жаль: столько копался. И все же Волька уговорила — взяла за руку и повела домой, как ребенка. Даже лопату сама несла...
— Я веду его, а он все оглядывается назад...
— Пришли мы домой, а у меня та бомба никак из головы не идёт — за что ни возьмусь, куда ни иду, что ни делаю, она все передо мной, как скула какая... Не выдержал— лопату в руки и опять под Мамоны. Сделал лаги —- мотор же как раз по бомбе тащить надо было,— ворот поставил и...
— Добрый вечер вам в хату!
Все так внимательно слушали Тимоху, что никто не заметил, как открылась дверь и как вошел в хату Галашонок, Он стоял на пороге, как-то неуверенно посматривая на всех. Высунул руку из-под мокрого плаща и снял с головы кепку—не за козырек, а сразу всей пятерней сгреб сверху, будто хотел снять ее вместе с волосами.
Все молчали, смотрели кто куда, стараясь не замечать человека. Павел хотел было что-то сказать, уже открыл рот И даже поднял руку из-под стола, видимо собираясь пригласить Галашонка за стол, но, перехватив строгий, выразительный взгляд отца, смутился и, чтобы только не держать без дела поднятую руку, непроизвольно вскинул ею выше волосы, которые, как всегда, крылом спадали на лоб, но они тотчас же привычно съехали на прежнее место.
— Добрый вечер, говорю,— нерешительно повторил Галашонок и быстрым взмахом отряхнул кепку — брызги по-летели даже сюда в горницу, где стоял праздничный стол.
Однако ему опять никто не ответил.
Галашонок еще более приглушенно кашлянул раза два, чтобы обратить на себя внимание — будто его и так не видят,— а затем повернулся и тихо пошел назад.
Когда за ним затворилась дверь, Андрей, словно ничего и не произошло, спросил;
- Ну и что, Тимофей Иванович, было дальше с твоей бомбой?
— А что было — подложил лаги да и вытащил воротом, уже без охоты, с каким-то безразличием, опуская подробности, закончил свой рассказ Тимоха и затянулся папиросой.
Помолчали. Чувствовалось, что все думают о Галашонке.
— Как-то все же нехорошо получилось,— первым усом-мнился Павел.
— Почему это нехорошо?— не согласился с сыном Шибека.- Ему, видите ли, хорошо было издеваться над нами в войну, а нам уже нехорошо и за стол его не пригласить.
На улице загудела машина. Под окном она остановилась и, пофыркав-пофыркав, затихла. Все обрадовались — есть повод забыть о Галашонке.
— Видно, Прутниха Алисейку ведет,— вслух подумала мать.
— Нет, Надежа,— вглядевшись в окно, в темень, возразил ей Кагаей,— подъехал не мотоцикл, а машина. Не Ко-ренькевич; ли это? Кажется, его «козёл» стоит.
И Действительно, вскоре дверь широко распахнулась, и в хату ввалился высокий, широкий в пЛёчах Коренькевич» а за ним такой же, как и он,; плечистый и статный секретарь райкома Багуцкий.
Они принесли с собой шум ветра и деревьев, запах дождя и поля. В хате сразу стало шумно и весело, она сразу сделалась Как будто теснее от этой напористой жизненной силы— казалось, в хату к Шибекам ввалилась целая толпа веселых, возбуждённых людей. И председатель колхоза, и секретарь райкома были людьми жизнелюбивыми, общительными, и по-тому все застолье сразу же завертелось вокруг них, оживились, заулыбалось, загудело. Шибека вначале пытался заставить их выпить, вспомнив при этом чуть ли не все наивные хитрости деревенского при нуждения («Ну; выпейте же вы, мальцы, а то я обижусь. Ну,
хоть глотните, мальцы, а то я подумаю, что вы и Павлу Пилиповичу, и моей хате зла желаете»); не молчала и Шибекова («А вы пригубьте хоть, пригубьте»); но, видя, что «мальцы» только отшучиваются и не пьют, постепенно отстали от них и хозяева и гости.
Хоть секретарь и председатель не пили, они тем не менее вели себя здесь, в застолье, очень естественно, смеялись, как и все, поддерживали, сразу же подхватывали любую тему.
Коренькевич долго присматривался к Павлику, словно не узнавая его, а затем улыбнулся:
— Что это ты, товарищ генерал, весь сияешь, как новогодняя елка? Тебе ведь жарко. Сними парадную форму — хватит форсить.
Павел подмигнул ему и незаметно, одними глазами, показал на отца. Коренькевич знал, с каким уважением относится Шибека к форме сына, и потому повернулся к нему:
— Я думаю, что и Пилип Петрович не будет против?
— Я что — пусть снимает,— согласился и Шибека, хотя в голосе чувствовалось, что ему это не нравится, что он не согласен с Коренькевичем, но перечить председателю не будет.
Павел снял китель. Через голову, не развязывая, стащил галстук, проветриваясь, помахал воротом сорочки и легко вздохнул.
Коренькевич с Павлом — давние друзья. Хотя они и из разных деревень, но все равно дружили и в детстве, и позднее, когда учились в Азеричине в десятилетке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55