Хозяйство какое-никакое осталось. В грядках и то некому покопаться. Дети мои — и дочки, и невестки, тоже уже старые,— сразу немного помогали, а потом и говорят: «Нету у нас, батька, у самих силы, мы тебе работать не будем. Женись, батька». А пришла как-то Христина грядки полоть. Морковь рвет, а сорняки оставляет. Я ей и говорю: «Христина моя дорогая, а что ж это ты делаешь? Ты ж хоть морковь не рви, хоть на развод
оставь». А она мне: «Что я, Лерка, глупая, не понимаю, что ли? Я же моркови не трогаю. А если и выдернется которая, так в грядках реже будет...» И сама так уж смеется — даже рот разинула.
Помню, мать рассказывала про какую-то Христину, которая после войны ходила по хатам, попрошайничала, а жила на ферме в кормокухне, где телятам варили корм,— там ведь и зимой тепло. «Отнесу туда чугунок бульбы, поставлю к огню,— вспоминала мать,— и попрошу ее: «Ты мне, Христина, крикни тогда, как закипит». А у нее голос-голос! Крикнет, так я и в хате услышу»
— Ма, а это не та ли Христина, что на кормокухне жила?— вдруг спросил Андрей — значит, он не спал, а просто так лежал тихо.
— Та, та,— опередив мать, ответил Лерка.
Заревела корова — Лысеха стояла в тени возле тополя и лениво отгоняла хвостом мух.
— Чего ты стонешь?— прикрикнула на нее мать, и та, как будто поняв, что ей говорят, затихла.
Котенок подкрался к хвосту коровы и водил лапкой в воздухе, выбирая момент, чтобы поймать его,— корова помахивала хвостом, а ему, глупому, казалось, что она, как и дети, забавляется с ним. Корове это не понравилось. Она нагнула голову и наставила рога. Петрусь — Тот — подскочил, взял котенка и отнес его подальше от коровы.
Однако малышу все не сидится. Котенок увидел среди травы свою мать, бросился за ней. Кошка, не останавливаясь, завидев столб электролинии, свернула в сторону, а котенок со всего разгону ткнулся в него лбом. И потом долго стоял, встряхивая головой —' так отряхиваются от дождя,— видимо, все хотел понять, что случилось и доколе будут сыпаться из глаз какие-то разноцветные искры.
Не скоро познает мир этот набалованный мальчишками котенок. То он спутает кота Максима с матерью, начнет лезть к нему, отыскивая соски, пока тот, долго и терпеливо снося все это, не разозлится наконец и не сделает свое, как говорят Петруси, «кхи, кхи!». То заберется на дерево, а слезть забоится: будет сидеть там и жалобно мяукать — чтоб сняли...
— А что, может, Христина и сегодня еще по хатам ходит? — Андрей зашумел сеном, перевернулся.
— Нет, теперь боится председателя сельсовета. Тот сказал ей: «Будешь ходить — пенсию отберем, а тебя в дом престарелых отдадим». Так не хочет. У нее теперь свой
двор есть — Авхим, сосед мой, уехал к сыну в Казахстан, а ей свою хату оставил.
— Это ее от нечего делать тянет ходить по хатам. Считай, всю жизнь попрошайничала... Привыкла.
— Потому и гряды полоть не умеет... Тогда я потихоньку да как-то и выманил ее с огорода. А то бы она мне пустыню там устроила. А дети все говорили: женись. Бери вон, говорят, Анюту — она же намного моложе тебя: ей только семьдесят лет. Она баба тихая. Так вот уже три года мы живем с ней. Правда, была в Кошкине еще помоложе вдова, да та не захотела ко мне в Лахи перебираться — жалко было оставлять свой новый дом, что ей дети поставили. Все уговаривала меня в примаки к ней в Кошкино перейти. Но я не решился. Хоть моя хата и не новая, да жаль было ее бросать — сам же делал. В Лахах я весь век свой прожил, в Лахах хочу и помереть — тут мне и земля мякше. А в Кошкино вон к этой бабе Денис ваш варховский пошел в примаки. Живет и не тужит, что свою хату отдал чужим людям.
— А чего ты в такую даль притащился?— спросила мать и крикнула на ребят:— Куда лезете, баловники, там же крапива.
Хлопцы метнулись откуда-то из-под изгороди, заросшей крапивой, а дед Лерка ответил матери:
— Корову, Надежа, надо. Анюта из хаты прогоняет — иди и иди покупай. Вот я и прослышал, что Тимоха ваш маткину корову продает. А Тимоху я знаю немного — он же у нас на разъезде работал. Бывало, сядет и целый день вот так вот молчком просидеть может. Разговорился ли он хоть на старости?
— Теперь немного говорит,— ответила мать.
— Кажется, тогда он Михалкову дочку увел — Вольку вот эту. Ну я и пришел в Житьково. Думаю, пускай себе, знакомый человек не так обманет, как чужой. Не знаю, как на жисть, а на встречу так он человек хороший. Правда, говорили, что и у Витьки Прутня в Азеричине есть корова на продажу. Мальцы там были, говорят, корова справная, молока дает много, да его же не поймаешь — Прутень же директора возит, а пора теперь горячая: жниво. Придешь, поцелуешь пробой, да и назад...
— Надежа, не писемко ли мое это у вас?— вдруг послышался издали женский голос.
Мотя спешила к нам, вытирая руки о фартук — она, вероятно, вытирает их даже сухие.
— Откуда это ты взяла, что у нас твое писемко?
— А вот у этого деда в руках что-то беленькое издали видно.
Мать улыбнулась, засмеялся и дед Лерка, поднял выше белую чашку и повертел ее перед глазами.
— А чтоб тебе, чтоб! Это ж чашка, а я уже думала — писемко мне несут,— разочарованно замялась Прутниха и повернула обратно.
— Посиди вот с нами,— пригласила ее мать.
— Некогда,— Мотя, не оглядываясь, махнула рукой. Дед Лерка тоже заторопился:
— Пойду и я, а то выгонят коров, так и дома никого не застанешь. А я тут расселся, заговорился.
— А умеешь ли ты хоть выбирать корову?
— Мне лишь бы в ушах было желто. Анюта сказала, что у такой коровы молоко хорошее.
Он поставил белую чашку на дощечку и пошел следом за Мотей.
Как только уехали в Станислав Маласай и Липа с дочерью, Вольке работы прибавилось — все хозяйство матери оказалось на ее руках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55