Мне потом уже рассказывали, как я мгновенно бросился за ним, нырнул в реку и, не успели еще опасть поднятые мною брызги, вынырнул, крепко держа в обеих руках рыбину. Как мне это удалось, я сам не знаю: щуренок, должно быть, какую-то долю секунды промедлил или растерялся от такой неожиданной свободы, и я тотчас цепко схватил его вновь.
Все это произошло мгновенно — Андрей и Павел не успели даже сообразить, что случилось, почему я барахтаюсь в воде, и дружно захохотали уже после того, как я, отфыркиваясь, высоко поднял щуренка над головой и швырнул его на берег детям.
— Ну и Юра! Ну и рыболов! Голыми руками лучше ловит рыбу, чем бреднем.
А Петруси набрали воды сразу в два мешочка и никак не могли прийти к согласию, в какой из них опустить щуренка: они совали его то в один, то в другой, бурно радуясь первому улову.
Потом, сколько мы ни забрасывали свой «невод» — даже, казалось бы, в таких тихих и заветных местах, где рыба должна была стоять, как в густой ухе,— вытаскивали его пустым. Со злостью вытряхивали зеленую ряску, вновь и вновь раскрывали бредень. Но все напрасно. Кроме еще одного скользкого и черного, как голавль, налима и двух серебристых плотвичек, которые, судя по всему, попались нам совершенно случайно, в реке, очевидно, ничего и не было.
— Ай, хватит нам воду цедить,— разозлился Андрей и первый вылез на берег.— А то переливаем из пустого в порожнее. Верно я говорю?
— Да, хватит реку мучить,— согласился с ним генерал и тоже полез на берег.
На берег никак не взобраться. Сапоги, которые легко было поднимать в воде, вдруг сделались тяжелыми, свинцовыми: доверху налитые водой, они тянули обратно в реку. Цепляясь рукавами за траву, за землю, кое-как выбрался на берег и, повалившись на спину в отаву, чтобы легче вылить воду из. сапог (разуваться не хотелось — потом опять накручивай мокрые портянки), поднял ноги кверху. И почувствовал, как нагретая в сапогах речная вода неприятно полилась по ногам, как от нее похолодела спина, как мокрый ватник вбирал воду, точно губка. В примятой траве собралась порядочная лужица — будто кто только что вылил здесь целое ведро,— и я перекатился на более сухое место.
Дети все еще забавлялись с рыбой. Мы, неудачливые рыбаки, лежали молча.
— Ну что, передохнули? — Андрей легко и быстро вскочил на ноги, словно и не было усталости.— Пошли, может, еще под Мамоны сходим. Там мелиорация была, речка обмелела, и мы твоей, Павел, топтухой, попробуем ловить. Прошлым летом с детьми вот таких щук руками там брали.
Под Мамонами я никогда не был. Но слыхал о них — опять же от матери. Она рассказывала, что в войну, когда еще наши отступали, под Мамонами был большой бой. Несколько дней с той стороны шли раненые солдаты — те, что могли еще идти сами.
— Откуда ты, сынок? — спрашивали женщины.
Да из-под Мамонов, мамаша,— по-русски отвечали солдаты.
— Где же тебя так, сынок? — спрашивали у другого.
— Да под Мамонами, мамаша...
Павел отнекивался, хотел уже идти домой: «Ну ты же сам видишь, какая это рыбалка»,— но Андрей все уговаривал его:
— Давай сходим под Мамоны. Вот увидишь, там наловим рыбы. Руками. А заодно и твою топтуху намочим. А то она рассохлась, на дровянике валяясь. Верно я говорю?
Наконец Павел согласился, и мы отправились под Мамоны.
Сначала шли вдоль Дубовки, сбивая ногами темные переспелые головки клевера, затем резко свернули влево и вышли на веселевскую дорогу. Пересекли ее и по весе-левскому лугу, который весь был в стогах и кустах,— вечером и не разобрал бы, где стог, а где кусты,— подались под Мамоны.
Стога, судя по всему, поставлены недавно, так как на вырубленных тут же в кустах ольховых жердях, которыми огорожено сено, все еще зеленеют обойденные при чистке веточки — они будут жить, пока хватит в жердине влаги и соков.
Некоторые стога немного странноваты на вид: примерно в человеческий рост они широкие и пухлые, а выше — какие-то уж очень тоненькие, словно их кто-то ощипал: кажется, подуй на них — и рухнет сразу весь этот высокий столбунок.
— Вот как бригадира обманывают,— показал на стога Андрей.— Смотрите, там, где обмеряют,— широко кладут, а выше — кое-как. Тут нужно только успеть обмерить стог, пока он не уляжется, пока дыбом стоит.
Возле кустов паслись бурая, как медведь, корова, упитанная телка и бычок-сеголеток. Корова ходила просто, телка — спутанная, а бычок — тот вообще гарцевал на привязи вокруг колышка. Когда приблизились к ним дети, старая корова не обратила на них никакого внимания, телка лишь подняла голову и смотрела в нашу сторону, а бычок бросился ребятам под ноги — ему, видите ли, захотелось с ними поиграть.
— Это, наверное, Сони веселевской скотина,— вслух подумал генерал.
— Наверно,— поддержал его Андрей.— У нее ведь, говорят, всего по три: три коровы, три свиньи, три кота...
— А вон и сама тетка Соня идет,— заметил Тот.
— Видимо, бычка перевязывать,— поддержал его Этот, Начались густые лозняки. То тут, то там попадались
белые, ободранные едва ли не до самых верхушек лозины — они будто светились в кустах.
— Смотри ты, Тимоха и сюда добрался: всю лозу обчистил,— сказал Павел, меняя руку и перекладывая топтуху в другую. Освободившейся рукой он откинул прядь волос, но она, как и до этого, непослушно съехала на лоб.
— А видел бы ты, как он эту лозу драть научился. Подцепит у корня, захватит снизу, дернет вверх — и ло-зина до самой макушки голенькая стоит.
В прозрачных целлофановых мешочках, которые несли мальчишки, плавала рыба — вернее, не плавала, ибо в такой тесноте не поплаваешь, а просто стояла в воде и, видно, смирившись с неволей, лишь устало шевелила хвостами да плавниками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55