И потом станут смеяться: «Гляньте, Надежин зять завалился в солому и один, как конь на пашне, катается».
Криница была рубленая. На мокрую от воды доску, прибитую к последнему венцу сруба, налипли белые парашютики с темно-коричневыми крапинками зернышек — теперь самое большое переселение разных диких трав: вызрели семена и спешат как можно дальше улететь, там приземлиться, зацепиться за что-нибудь, а потом прорасти и начать на новом месте еще одну колонию осота, репейника, молочая. Те, которым все же удалось чуть оторваться, отлететь на более сухое место на доске, лежат, и, как бы заземленные зернами, лишь пухом переваливаются с боку на бок,— ждут ветра посильнее, чтобы он смог поднять их и, несмотря на тяжесть семян, унести высоко и далеко.
В криницу уже нападали пожелтевшие листья. Густо устлана ими вода — на темном фоне они смотрятся очень красиво. Криница мелкая, вода в ней недалеко, а потому доставать ее просто: перегнулся через сруб, раздвинул в стороны листья, зачерпнул ведром, чтоб оно по самые ушки утонуло в воде, и вот она, та чистая радость, от которой в летний зной, бывает, не оторваться: зубы ломит, руки, держащие ведро навытяжку, млеют, а ты, кажется, пил бы и пил, все никак не утоляя жажду.
В кринице удивительно вкусная вода — потому все Житьково ходит сюда, в такую даль, и не ищет питьевой воды где-нибудь поближе к хатам. А когда Вободов велел сделать рядом с криницей летний загон для колхозных коров, житьковские женщины подняли шум и прибежали к мужчинам, которые огораживали летний лагерь,— ругаться.
— Что это вы, ослепли, что ли? — кричали они там.— Под самой нашей криницей хлев делаете. Это же весь навоз в нашу воду потечет. Что вам, поля не хватает, что ли?
— А чего вы на нас кричите? — оправдывались мужчины.— Нам показали, где колья забивать,— мы и городим.
— Да вы хоть подвиньте свой загон туда, к перекрестку.
— Не можем — председатель сам приказал жерди сюда перевезти.
Однако загон все же передвинули — пришел в колхоз Коренькевич и распорядился по-своему.
Нынешним летом мы вдвоем с Тимохиной Волькой чистили эту криницу. Кагадеиха перед тем наломала веток на веник, положила их возле сруба и, сказав: «Потом мне подашь», полезла в колодец, в холодную родниковую воду. Я собрался было лезть сам, но она легонько так отстранила меня от сруба:
— Ты ведь не умеешь. Лучше я сама,— и бултыхнулась, как будто свалилась, в воду.
Стоя почти по шею в воде, Волька черпала ее ведром и подавала мне. Я только выливал: отходил подальше и выплескивал в низкое место, чтобы вода не затекала обратно в криницу. По мере того как вычерпывалась и с каждым ведром все мелела и мелела криница, тетка Волька в мокром, потемневшем пиджачке поднималась и поднималась из воды — будто вырастала из нее. По ее пиджачку, по темному и ровному рубежу, который резко, будто день и ночь, разделял сруб (правда, потом он заплескался и весь
стал мокрый и темный), можно было видеть, докуда в нем была вода вначале.
Вода поначалу была чистая, затем помутнела, а потом в ведре плескалось совсем уже что-то вязкое и илистое. Ведро потяжелело, весь этот ил не сразу выливался — он медленно сползал по стенке на самый краешек и только тогда плюхался в траву.
Добравшись до песка, вычерпав этот ил до самого дна, тетка Волька попросила подать ей в сруб заготовленные ветки и долго терла ими стены. Потом, подождав, пока соберется под ногами вода, опять терла, поливая, сруб. Когда Кагадеиха вычерпала и эту грязную воду, когда подала мне руку и, мокрая, неловко выбралась из колодца, на дне светло блестел песочек, а стены сруба, влажные и чистые, уже начали подсыхать и дымиться — будто летом только что вымытые, натертые до белизны полы в хате.
Тетка Волька стояла у криницы и вместе со мной молча смотрела, как сочится между песчинок влага, как в одном углу уже пульсирует, бьется, будто жилка на лице, крохотная завязь ручейка, как медленно, но настойчиво поднимается по срубу вода.
Чистили мы криницу с теткой Волькой недавно, а потому все были удивлены, когда перед отъездом Шибековых генералов Кагадей с ведром на руке, из которого торчал хвост веника, пошагал к ручью, равнодушно ответив на наши вопросы: «Пойду криницу чистить». Меня это даже обидело — выходит, Кагадей считает, что мы с Волькой плохо почистили родник, и идет поправлять по-своему... А Павел, когда Тимоха уже скрылся за пригорком, на котором стоит Гапкина хата, встал и пошел было за ним:
— Надо же ему помочь. А то злиться будет. Скажет: «Столько лбов сидели возле Надежи, а ни один не поднялся. Пришлось мне, старому человеку, одному ведра таскать».
Однако Павла перехватила по дороге Волька, шедшая к матери:
— Агов-агов! Не иди ты, Павличек, за ним. Ему, злыдню этому, не надо помогать. Не криницу он пошел чистить — так бы ты его на это и выпер! Да он уронил в воду очки — только и услыхал, как они булькнули. Так вот пошел доставать. Вычерпает воду, достанет очки — и вся работа. А ты уже бежишь...
Пока я отнес от криницы полное ведро, листья вновь сплылись на середину и затянули воду. Опять пришлось
раздвигать их в стороны, чтоб набрать чистой воды и во второе ведро.
Отнес ведра немного подальше, к жнивью, а сам вернулся к кринице и сел на большой камень, что лежал поодаль от сруба: тут мне всегда хорошо и спокойно думалось.
С камнем этим меня подружила Вера. Она совсем еще девчонкой, вскоре после войны, пасла тут своих овец. — Глянула я один раз в сторону камня и онемела от страха: волк! Поставил, как собака, переднюю лапу на камень и глядит на меня. Хоть я и далеко была, а все же жутко стало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55