— спросил Андрей.
— Да ты разве не слышал, как они этой ночью Маласая с Липой провожали? Кагадей на улице пел и кричал, как в радиве.
— Так они уехали, а матку больную одну оставили? — задумавшись, спросил Андрей и взял в руки косу.
— Как это одну? У нее же тут дочь есть и зять,— ответила мать и подала ему менташку.
Хотя Андрей и старался, но коса брала уже не так, как в самую росу. Пройдя прокос, он увидел кое-где в рытвинах оставшиеся чубки нескошенной травы, повернулся и начал пяткой косы сшибать их.
Мать усмехнулась:
— Помнишь ли ты, сынок, Дорохвея, что рядом с нами жил? Помнишь? Так вот что-то и ты, как Дорохвеи, косишь. Тот, бывало, косит, косит в одну сторону, обернется — ох ты черт! — оказывается, трава за ним стоит почти такая же, как и впереди,— будто и не кошена. Он развернется и давай в другую сторону косить.
— Ага, Дорохвей, Дорохвей,— начал злиться Андрей.— Легко тебе говорить... Дорохвей! А попробовала бы сама по этим ямкам косить.
— Косила и я, вон в своих Валайках...
— А что твои Валайки,— прервал ее Андрей.— Тебе уже кажется, что в твоих Валайках рай был и что люди там не такие, как всюду. А батька, помню, рассказывал, как нашел тебя на печке в каких-то лохмотьях — надеть было нечего.— Андрей все злился за Дорохвея.— Вот тебе и Валайки...
Мать была из очень бедной семьи. Отец, в ту пору еще молодой парень, ходил по деревням и шил кожухи (мне, признаюсь, даже казалось, что он был похож на того портного, что несколько дней жил у нас в финскую войну, пока не сшил для меня из какого-то темного сукна поддевку, — его кожухи, видимо, пахли так же, как то наше грубое, невыделанное сукно), перебирался из хаты в хату — где шил, там и ел и ночевал, а однажды увидел на печи девушку, которая понравилась ему, и привел ее в Житьково.
Мать часто вспоминала свои Валайки, до сих пор еще помнила, как ходила в детстве за орехами. Теперь она почти не наведывалась в свою деревню — далеко ведь, за самым Хвошно, да и никого из родни там уже нет,— но ей все равно казалось, что в Валайках все осталось, как и было в детстве: иди в лес, потряси орешину, и орехи, крупные и спелые, защелкают по ветвям, по тебе, по земле...
— Валайки, Валайки,— все еще ворчал Андрей, но скоро он утих, успокоился.
Почему-то вернулся и быстро шел назад генерал — не иначе что-то забыл.
Тимоха стоял возле кустов и не спешил нырять в них: даже косу свою не брал с земли. Стоял, будто чего-то ожидая, и, как мне казалось издали, загадочно улыбался.
— Так вот я и говорю тебе, сынок, ты немного на Дорохвея похож,— журила Андрея мать.— Тому тоже все что-то мешало.
Мать нагнулась, провела рукой по траве и вытерла ее, мокрую, о фартук — поняла: растрясать отаву в росу не стоит, пускай до полудня посохнет в прокосах.
— Бывало, Христина,— мать никак не могла успокоиться,— будит, будит Дорохвея утречком, а тот просится: «Ну, Христиночка, ну, дорогая, ну не трогай меня. Кто ж это ночью косит? Вот солнце взойдет, потеплеет, я как направлю косу, как пойду махать, так твоей травы, сама уви-
дишь, вмиг не станет». И так чуть ли не до обеда просится. А ближе к обеду Дорохвей новую причину находит: «Ну, Христиночка, ну, дорогая, ну подожди ж ты. Какой же это дурак в такую жару косит? Вот спадет немного зной, я направлю косу и вечерком, вечерком, по холодку как стану косить, как стану...» А под вечер новая беда. «Ну, Христиночка, ну, дорогая, ты же сама посмотри, сколько комаров. Тут не столько косить будешь, сколько от них отмахиваться. Да и зачем же на ночь глядя косить — оно все равно ведь ночью не сохнет. А я утречком как встану, как направлю косу, как начну махать...» А утром все сызнова начинается... Так и ты. Меня, хотя я кошу хуже Андрея, мать не трогала — все же на зятя она не имеет тех прав, что на сына.
— Ага, Дорохвей,— ворчал Андрей.— По этим рвам сам черт не сможет косить, не то что твой Дорохвей...
Огород и в самом деле был неровный — в колдобинах, ямках. Таким его сделали тяжелые танки, когда фронт готовился к большому наступлению, когда по нашей улице, по огородам проходила передовая. Траншеи, ходы сообщения, обрушенные землянки и одиночные окопчики еще и теперь — на нынешний взгляд — беспорядочно разбросаны по Житькову. Беспорядочно, потому что сегодня уже трудно представить всю картину передовой — что-то запахано, что-то закопали сами житьковцы, чтобы не мешало ходить и ездить, а что-то осыпалось, заросло и так затравенело, что уже и не узнаешь, что здесь было в войну. Мы как-то с Тимохой пробовали разобраться, ходили-ходили по полю, по улице, но так ничего и не поняли...
— Не я же, сынок, виновата,— сразу как-то подобрела мать.— Танки, сынок, танки...
— А помнишь, как ты меня ночью из Курдулек сюда вела перед самым боем? По ручью, по ручью — и на свой огород. Ты у меня, мать, хитрая, однако: на пригорки особенно не высовывалась, все по низинам да болотинам шла.
— Помню, сынок, помню. Есть же нечего было. А тут же у нас на огороде закопано было жито в сундуках.
— Идем, а танки скрежещут, машины ревут, снаряды рвутся. Прожекторы ослепляют. Ты меня к хате ведешь, а солдаты кричат: «Назад! Куда! Ложись!»А мы вперед бежим.
— Добежали, а брать — айё! — нечего. Один сундук солдаты откопали — как раз же в него траншея уперлась.
— Так они жито тогда и поварили себе — сюда, говорили, дня два доставить ничего не могли.
— А в другой сундук снаряд попал. Разворотил все. Помнишь, нагребли мы с тобой торбочку этого жита, принесли, а там больше земли, чем жита. Вы по зернышку выбрали из земли, и мы тогда какую-то болтуху сварили...
Шибека пустил коров в Мох. Они паслись теперь там, где только что ласково, как с подругой, разговаривала с коровой Аксюта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55