— А чего он, Слиндук этот... У меня есть свой папка, лучше его.
Нинка так сжимала маленькие кулачки и так набрасывалась на нового папку, что Слиндук, опасаясь, как бы она не выцарапала ему глаза, вынужден был лечь спать в другой комнате: малышка плакала, вопила, отказывалась идти в постель, пока не уйдет «этот Слиндук».
Может, слезы дочери, а может, еще что-то так поразило и отрезвило Тамару, что она несколько недель спустя, когда за ними приехали ее отец, Ладикова сестра и даже Слиндукова мать, не очень-то отнекивалась и, виновато глядя на Слиндука, который все только молчал, согласилась вернуться в Млынари.
Тамара вернулась к мужу, Слиндук — к жене. Больше всех, конечно, радовалась Нинка. Обхватив одной рукой за шею отца, другой — мать, она висела между ними, болтала в воздухе ножками и все говорила в одно слово: «папамама».
Отец был настолько обрадован ее любовью, что купил малышке настоящие часы.
Они пожили несколько лет в Млынарях, а затем Тамара, чтобы совсем забыть свою неудачную замужнюю любовь, подбила Ладика уехать отсюда куда-нибудь, но чтоб только подальше: не могла смотреть односельчанам в глаза. Ладик же, хотя ему и не хотелось покидать свою хату, деревню, привычную работу и искать неведомо где и неведомо что, все же согласился с Тамарой — он крепко любил ее и потому даже в дни своего стыда терпеливо ждал, что она вернется, а когда говорили ему: отомсти Тамаре — женись, он только качал, опускал глаза и, будто спрашивая у кого, говорил: «А где же я еще найду такую, как Тамара?»
Они перебрались в город — Тамара пошла в поликлинику, а шоферу тоже нашлась работа: Ладик сел на пассажирский автобус — и с того времени в Млынарях не показывались. Кто бывал у них в Витебске, говорили, живут они очень дружно — как и до этого дурмана: подобные примирения после больших обид и потрясений всегда еще лучше
сближают людей, и тогда даже немолодые супруги живут душа в душу — будто молодожены...
Тимоха, заметив, что и мы слушаем его невнимательно, сдвинул кепку на ухо, поскреб одним пальцем то место, что было под кепкой, и отошел к печурке, где стояла мать. В печурке уже гудел огонь и пламя, вырываясь из круглого отверстия, со всех сторон лизало черный, закопченный чугунок.
— Ты вот, Надежа, про любовь не говори мне. Помнишь, как сама чуть было не одурела — чуть не бросила своего Ласимовича. А вспомни, что в нем такого было, в агрономе том? Маленький, плюгавенький, ручки коротенькие. Это же не то что твой Апанас — твой, ведь басом говорил. А вот же, влюбилась.
— А шел бы уж ты домой, болтун этакий,— разозлилась мать.— А то стоит да собирает с дуба ветки...— Мать рассовывала в печурке дрова по сторонам, чтобы они не полыхали так сильно, и продолжала бубнить: — Про меня так ты вот помнишь, а про себя все забыл. Вспомнил бы, как сам у Стахвановны Вольку молоденькую украл, как Стахва-новна за тобой со скалкой по полю бегала. Волька же совсем еще дитя была.
Мать смотрела в печку, ворошила там полыхавшие дрова и не заметила, как Тимоха, который стоял за ее спиною, переваливаясь, как гусак, с ноги на ногу, потихоньку отошел и подался в сторону своей хаты.
Когда она выпрямилась и увидела, что Кагадея уже нет поблизости, глядя ему вслед и все еще сердясь, продолжала:
— Айё! Видали вы его, разговорился. Да еще как разговорился! Будто молотилка — не остановить. Не иначе, подвыпил: из него же из трезвого и слова не вытянешь. Сядет где-нибудь, уставится глазами в землю, будет целый день глядеть себе под ноги и молчать. А то очень уж разговорчив стал: язык во рту не помещается...
Когда из лощины, заросшей кустами, Тимоха вышел на высокое место и уже подходил к Шибековой хате, из сеней, точно вытолкнутый кем, вылетел Павел — самый старший Шибеков сын, генерал, который гостит сейчас у отца,— и, расхристанный, босой, в свитке, наброшенной на плечи, побежал босиком в сад. Свитка зацепилась за сук и упала в борозду. Павел остался в одной клетчатой сорочке, но, не обращая внимания на это, подскочил к яблоне, торопясь, чтобы не застыть на холодном осеннем ветру, нарвал яблок
в подол сорочки и уже спешил обратно к сеням, когда его остановил Тимоха.
Они стояли, разговаривали — Кагадей, должно быть, и ему сообщил о том, что их Маласай поехал в Азеричино узнать, когда будет поезд на Станислав, и, вероятно, спрашивал, скоро ли и сам он будет собираться в дорогу.
Павел почувствовал: разговор затянется — и, чтобы не дрожать на ветру, одной рукой поднял и накинул свитку на плечи...
Ветер попробовал дуть со всех четырех сторон — и все холодный.
Картошка в чугунке уже давно кипела. Убирая пламя, мать сказала:
— Андрей! Юра! Зовите Веру, детей, да будем вечерять.
Прутневские березы, за которые улетели журавли, широко шумели вершинами — казалось, их так раскачали сильные журавлиные крылья, что они все еще никак не могут успокоиться.
Вечерело... Там, где наша стежка упирается в авдей-ковскую дорогу, уже слышался скрип Раникова велосипеда.
2. ЗНАКОМСТВО С ХАТАМИ,
умершими в войну, с основаниями,
хранящими память о них, с тремя петухами,
с человеком, который очень хотел побывать
за морем, а также о другом
Скучновато житьковским петухам будить утро.
Проснется, к примеру, Тимохин крикун — огненный, как жар, днем, на солнце, и серый, неприметный в утреннем сумраке,— откроет один круглый глаз, обведет им полумрак темного подстрешья в хлеву, где не видать даже паутины, и скорее почувствует, чем увидит по обе стороны от себя серенькие кочки своих подруг, еще сонно сидящих на насесте, а затем, словно спортсмен, выжмет себя над жердочкой, закроет и этот глаз — все равно ведь ничего не видно — и хлопнет крыльями:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55