У меня тут Сибирь в миниатюре. Я так прозяб, что стоит мне только взглянуть на градусник, и он немедленно опускается ниже нуля.
— Как, ты уже сжег всю вязанку?
— Позвольте, дядюшка. Вязанка вязанке рознь. Ваша была крошечная.
— Я пришлю тебе «экономическое полено». Оно превосходно держит тепло.
— И потому тепла не дает.
— Ну, хорошо, пришлю тебе вязаночку дров, — сказал пьемонтец, направляясь к двери. — Но чтобы глава о калориферах была готова к завтрему.
— Будет тепло, будет и вдохновенье, — отозвался турок, которого снова заперли на два поворота ключа.
Если бы мы сочиняли трагедию, то именно теперь должен был бы появиться наперсник. Его звали бы Нуреддин или Осман, со скромным и покровительственным видом он приблизился бы к нашему герою и, продекламировав следующие стихи, ловко выведал бы, что у него на сердце.
Что с вами, властелин?
Вы нынче так бледны.
Или жестокою тоской омрачены?
Иль ставит вам аллах нежданные преграды?
Иль сумрачный Али, не знающий пощады,
В далекие края, к безвестным берегам
Увез красавицу, что столь желанна вам?
Но мы не сочиняем трагедию, и хотя нам до зарезу нужен наперсник, придется обойтись без него. Наш герой — совсем не то, чем он кажется. Ведь недостаточно надеть тюрбан, чтобы стать турком. Молодой человек — наш друг Родольф, его приютил у себя дядя, которому он помогает писать руководство под названием «Мастер-печник». Дело в том, что господин Монетти всю жизнь занимался печами и был всецело поглощен своим искусством. Почтенный пьемонтец любил повторять известное изречение Цицерона, искажая его на свой лад, и в минуты воодушевления восклицал: «Nascuntur рое… liers»* [Изречение Цицерона «Nascuntur poetae» («Пусть родятся поэты») Монетти переделывает на полулатинское-полуфранцузское «Nascuntur poeliera» («Пусть родятся печники»)]. Однажды ему пришло в голову изложить на благо грядущих поколений теоретические основы того искусства, которое он на практике постиг в совершенстве, а чтобы придать своим мыслям удобопонятную форму, он избрал, как мы видели, племянника. Родольфу предоставлялся стол, кров, ложе и т. д., а по окончании «Руководства» ему было обещано вознаграждение в сто экю.
На первых порах Монетти для поощрения великодушно выдал племяннику авансом пятьдесят франков. Но Родольф, уже больше года в глаза не видавший подобной суммы, так ошалел, что вместе с деньгами ушел из дому и пропадал целых три дня, на четвертый он вернулся, но уже с пустыми руками.
Монетти же не терпелось закончить свой труд, ибо он рассчитывал получить на него патент, опасаясь, что племянник снова удерет, он отнял у него одежду, а вместо нее оставил Родольфу тот маскарадный наряд, в котором мы его только что застали.
Тем не менее пресловутое «Руководство» подвигалось piano, piano* [Тихо, тихо (итал.).]: в лире Родольфа совершенно отсутствовали струны, необходимые для такого рода словесности. В отместку за лень и безразличие к печным проблемам дядюшка подвергал племянника всяческим лишениям. То и дело он урезал ему харчи, а порою даже лишал табака.
Как— то в воскресенье, промучившись над главой о дымоходах до кровавого и чернильного пота, Родольф сломал перо, которое жгло ему пальцы, и отправился погулять в свой «парк».
Стоило ему бросить взгляд на соседние дома, как, словно на смех, во всех окнах показывались курильщики, это зрелище возбуждало в нем нестерпимое желание курить.
На золоченом балконе нового дома какой-то светский лев в халате жевал аристократическую гаванскую сигару. Этажом ниже художник развевал рукой ароматную дымку турецкого табака, которая вилась над его янтарным чубуком. У окна кафе виднелся толстяк немец, он попивал пенистое пиво и размеренным движением руки отмахивался от густых клубов дыма, вылетавших из его пенковой трубки. По улице шла с песней группа рабочих с носогрейками в зубах. Курили почти все прохожие.
«Увы, во всей вселенной сейчас все пускают дым, кроме меня и дядюшкиных печных труб», — с завистью подумал Родольф.
И, прислонившись головой к перилам балкона, он задумался о том, как горька жизнь.
Вдруг где-то внизу послышался звонкий, раскатистый смех. Родольф высунулся, чтобы посмотреть, кто это предается такому безудержному веселью, и обнаружил, что его заметила жилица нижнего этажа, юная примадонна Люксембургского театра, мадемуазель Сидони.
Мадемуазель Сидони вышла на балкон и с истинно кастильской ловкостью стала скручивать папироску из золотистого табака, который она достала из расшитого бархатного кисета.
— Какая прелестная табачница! — прошептал Родольф, созерцая ее с благоговением.
«Что это за Али-Баба?» — подумала мадемуазель Сидони.
И она стала подыскивать предлог, чтобы заговорить с Родольфом, Родольфа занимала такая же мысль.
— Вот досада! — воскликнула наконец мадемуазель Сидони, словно говоря сама с собой. — У меня нет спичек!
— Мадемуазель, позвольте услужить вам, — сказал Родольф и бросил на балкон несколько химических спичек, завернутых в бумажку.
— Бесконечно вам благодарна, — ответила Сидони, закуривая.
— Простите, мадемуазель…— Родольф, — в награду за маленькую услугу, которую мой ангел-хранитель помог мне оказать вам, позвольте попросить…
«Как? Он уже просит! — подумала Сидони, приглядываясь к Родольфу. — Ну и турки! Они, по слухам, непостоянны, зато очень милы».
— Говорите, сударь, — сказала она, подняв к нему головку, — о чем вы хотели меня попросить?
— Ах, мадемуазель, сделайте милость — дайте щепотку табаку. Я уже целых два дня не курил. На одну только трубочку…
— С удовольствием, сударь… Но как это сделать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93