Домой молодые люди вернулись поздно вечером, соседка заставила Жака немного поесть.
— Хорошо, я поем, — сказал Жак, — я прозяб и должен подкрепиться, потому что всю ночь буду работать.
Соседка и доктор не поняли, о чем он говорит.
Жак сел к столу и стал есть так торопливо, что чуть не подавился. Потом попросил воды. Но когда он поднес стакан к губам, тот выпал у него из рук. Стакан разбился, и в памяти юноши пробудилось одно воспоминание, а вместе с ним проснулась и притупившаяся было скорбь. В тот вечер, когда Франсина впервые пришла к нему, он дал ей выпить из этого стакана подсахаренной воды, — девушка тогда была уже больна и почувствовала себя плохо. Позже, когда они поселились вместе, стакан этот стал для них реликвией их любви.
В те редкие дни, когда у Жака появлялись деньги, он покупал для своей подруги одну-две бутылки вина, которое было ей прописано как подкрепляющее средство, Франсина пила вино из этого стакана, и тогда к влюбленной девушке возвращалась ее пленительная веселость.
Больше получаса Жак молча смотрел на рассыпавшиеся по полу осколки хрупкого и милого сердцу сосуда, и ему казалось, будто и сердце его разбилось и осколки терзают ему грудь. Очнувшись, он подобрал осколки стакана и спрятал их в шкаф. Потом он попросил соседку купить ему две свечи и передать привратнику, чтобы тот принес ведро воды.
— Не уходи, — сказал он доктору, который и не думал уходить, — ты мне сейчас понадобишься.
Воду и свечи принесли, друзья остались наедине.
— Что ты собираешься делать? — спросил доктор, увидев, что Жак бросает пригоршни гипса в деревянную лохань с водой.
— Не догадываешься? — скульптор. — Я хочу снять маску с Франсины, но если я останусь один — у меня не хватит мужества, поэтому ты не уходи.
Жак раздвинул полог и откинул простыню, которой было прикрыто лицо усопшей. У него задрожали руки, к горлу подступили рыдания.
— Дай сюда свечи и подержи лоханку, — сказал он товарищу.
Одну свечу поставили у изголовья, чтобы она освещала лицо девушки, вторую — в ногах. Художник провел по ресницам, бровям и волосам покойницы кисточкой, смоченной в прованском масле, и уложил ее волосы так, как обычно делала она сама.
— Так ей не будет больно, когда мы станем снимать маску, — прошептал Жак словно про себя.
Приняв эти меры предосторожности, Жак придал голове покойницы удобное для работы положение и стал пластами накладывать гипс, пока слой его не достиг нужной толщины. Четверть часа спустя работа была успешно закончена.
После этого лицо Франсины как-то странно изменилось. Еще не вполне остывшая кровь, по-видимому, вновь согрелась от прикосновения теплого гипса и прилила к лицу, на матовой белизне лба и щек появились розовые блики. Когда снимали маску, ресницы покойницы слегка приподнялись и проглянула ясная лазурь глаз, в которых, казалось, мерцала какая-то мысль, а с губ, приоткрывшихся в прощальной улыбке, словно готово было слететь последнее слово, которое может расслышать лишь сердце.
Кто станет утверждать, что сознание меркнет, как только тело теряет чувствительность? Кто может сказать, что страсти гаснут и умирают с последним биением сердца, в котором они бушевали? Разве нельзя допустить, что душа иной раз остается добровольной пленницей в теле, уже обряженном для погребения, и некоторое время взирает из своей плотской тюрьмы на слезы и горе окружающих? Ведь отходящие всегда могут сомневаться в остающихся!
Почем знать, быть может, когда Жак пытался средствами искусства сохранить черты девушки, какая-то потусторонняя мысль пробудила Франсину, недавно погрузившуюся в вечный сон? Быть может, она вспомнила, что тот, с кем она только что рассталась, не только ее возлюбленный, но и художник, что, любя ее, он всегда оставался художником, что он одновременно и любовник и артист, что для него любовь — душа искусства, и он так любил ее потому, что она умела быть для него и женщиной и возлюбленной, — чувством, принявшим определенную телесную форму. Поэтому Франсине, быть может, захотелось оставить Жаку свой образ, воплощенный идеал, и она, уже мертвая, окоченевшая, попыталась в последний раз озарить свое лицо любовью и вернуть ему обаяние юности: она как бы оживляла произведение искусства.
И бедная девушка, пожалуй, была права, ибо среди подлинных художников встречаются своеобразные Пигмалионы, которые, в противоположность своему античному собрату, стремятся превратить живых Галатей в мраморные.
При виде спокойного, ясного лица девушки, где уже не осталось следов агонии, трудно было поверить, что перед смертью она долгое время страдала. Казалось, Франсина спит и видит любовные сны, она была так хороша, что думалось: не красота ли оказалась причиной ее смерти?
Врач, сраженный усталостью, спал где-то в углу.
А Жака снова охватили сомнения. Разум его помутился, и ему упорно верилось, что та, которую он боготворил, вот-вот проснется. Легкие подергивания мускулов, вызванные наложением гипса, временами нарушали неподвижность ее черт, и эта видимость жизни поддерживала счастливое заблуждение Жака, так длилось до утра, пока не явился полицейский чиновник, который засвидетельствовал смерть и выдал разрешение на похороны.
Только впавший в безумное отчаяние человек мог сомневаться в кончине этого прелестного создания, и только непогрешимое свидетельство науки могло заставить поверить в его смерть.
Пока соседка одевала Франсину, Жака увели в другую комнату, там собралось несколько друзей, пожелавших проводить покойницу на кладбище. Богемцы, хотя и любили Жака как брата, все же не пытались его утешать, зная, что это только обострит скорбь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93