И стоило кому-нибудь, на беду свою, затронуть в нем эту струнку, как он пускался ворковать о счастье взаимности, о лазури тихого озера, о песне ветерка, о звездном хороводе и т. д. и т. д. Шонар прозвал его за это «шарманкой». Марсель тоже удачно сострил на этот счет: намекая на чувствительные тирады Родольфа в немецком вкусе и преждевременную лысину, он прозвал его «Плешивой Незабудкой». В действительности же дело обстояло так: Родольф искренне верил, что покончил с любовью и всеми безрассудствами юности, дерзостно пел De profundis* [Из глубины…— псалом, читаемый при молении за усопших (лат.)] над своим сердцем, которое почитал уже мертвым, — а между тем оно лишь замерло, и готово было в любой миг очнуться, испытать бурные радости, и отдаться всем нежным горестям. Надежду, на которые он утратил, и которые впоследствии лишили его всякой надежды. Вы сами того захотели, Родольф, и мы не станем жалеть вас. Ибо недуг, каким вы страдаете, один из самых завидных, — особенно для того, кто воображал, что исцелился от него навсегда.
Итак, Родольф встретился с Мими. Он был знаком с нею еще в то время, когда она была любовницей его приятеля. А теперь она стала его любовницей. Когда друзья Родольфа узнали об этом союзе, поднялся невообразимый шум. Но мадемуазель Мими была со всеми приветлива, ее никак нельзя было назвать недотрогой, табачный дым и литературные споры не вызывали у нее головной боли — поэтому с нею свыклись и стали относиться к ней как к товарищу. Мими была прелестной женщиной и на редкость соответствовала художественным и поэтическим идеалам Родольфа. Ей шел двадцать третий год, это была изящная, хрупкая малютка. В ее лице было что-то аристократическое. Ясные голубые глаза мягко освещали это нежное, с тонкими чертами лицо, но порой, в минуты раздражения или скуки, на нем появлялось жестокое, почти хищное выражение, и тут физиономист уловил бы, пожалуй, признаки закоренелого эгоизма и неумолимой черствости. В общем это было прелестное создание с юной жизнерадостной улыбкой, с взглядом то ласковым, то преисполненным властного кокетства. Молодая горячая кровь бурлила в ее жилах, окрашивая кожу в прозрачные розовые тона, отливавшие белизной камелий. Ее болезненная красота пленила Родольфа, и случалось, что ночью он подолгу осыпал поцелуями бледное чело своей спящей возлюбленной, полузакрытые глаза которой, влажные и усталые, чуть мерцали из-под прядей великолепных каштановых волос. Хотя Мими и приходилось работать по хозяйству, она сумела сохранить такую белизну рук, какой позавидовала бы сама богиня Праздности, и это окончательно сводило Родольфа с ума. Между тем этим ручкам, столь хрупким, столь миниатюрным, словно созданным для поцелуев и ласк, этим детским ручкам, которым Родольф вверил свое вновь расцветшее сердце, этим белым ручкам с розовыми ноготками суждено было в недалеком будущем истерзать сердце поэта.
Месяц спустя Родольф убедился, что его новый союз принесет ему бурю тревог и что у его возлюбленной имеется изрядный недостаток. Она любила ходить по гостям и большую часть времени проводила у своих приятельниц-содержанок, живших по соседству. Вскоре произошло то, чего и стал опасаться Родольф, когда узнал о знакомствах своей любовницы. Ее соблазнила роскошь, какую она порой встречала у своих новых «подруг», и в уме мадемуазель Мими зародился целый рой честолюбивых мыслей, хотя до этого у нее были скромные вкусы, и она довольствовалась тем, что Родольф мог ей предоставить. Мими принялась мечтать о шелке, бархате и кружевах. Не считаясь с запретом Родольфа, она продолжала бывать у этих женщин, а те в один голос советовали ей расстаться с поэтом, раз он не в состоянии подарить ей даже полтораста франков на шерстяное платье.
— Вы такая красавица, вы легко можете устроиться куда лучше, — говорили ей советчицы. — Стоит только поискать.
И мадемуазель Мими начала искать. Родольф не мог не обратить внимания на ее постоянные отлучки, которые ей не удавалось вразумительно объяснить, и вступил на тернистую стезю подозрений. Но лишь только ему попадалось какое-нибудь доказательство измены, он старательно завязывал себе глаза, чтобы ничего не видеть. И он по-прежнему обожал Мими. Он питал к ней какую-то ревнивую, придирчивую, причудливую и нелепую любовь, а молодая женщина не понимала этого чувства, потому что испытывала к Родольфу лишь то дружеское расположение, которое порождается привычкой. К тому же, добрую половину сердца она уже израсходовала в дни своей первой любви и все еще жила воспоминаниями о первом возлюбленном… Так прошло восемь месяцев, на протяжении которых чередовались хорошие и плохие дни. За это время Родольф раз двадцать собирался расстаться с мадемуазель Мими, которая не церемонилась с ним и подчас проявляла жестокость, как это свойственно разлюбившей женщине. По правде сказать, их жизнь превратилась в ад. Но Родольф уже свыкся с повседневной борьбой и больше всего опасался, как бы не пришел конец этой жизни: он понимал, что вместе с ней навсегда утихнут волнения юности, каких он давно не испытывал. Впрочем, следует сказать, что временами мадемуазель Мими старалась рассеять подозрения, терзавшие сердце поэта. Бывали минуты, когда Родольф как ребенок склонялся к ее ногам, зачарованный ее голубыми глазами, — Мими помогла поэту вновь обрести утраченную поэзию, вернула юноше юность, и благодаря ей он снова очутился под тропиками любви. Раза два-три в месяц в промежутке между бурными ссорами, Родольф и Мими, по взаимному соглашению, делали привал в свежем оазисе и проводили ночь в ласках и дружеской беседе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93