Мне никогда не давалось начало.
— Лишь бы удавался конец, — заметил Александр. — Но я вас понимаю. Я знаю девушку, которая обожает пасторали. Быть может, вы ей подойдете.
— Ах, как бы мне хотелось, чтобы у нее были белые перчатки и голубые глаза! — продолжал Родольф.
— Я не вполне уверен, что глаза у нее голубые… А что касается перчаток… Но, сами понимаете, нельзя же все сразу… Ну что ж, направимся в аристократический зал.
— Посмотрите, — сказал Родольф, входя в зал, где пребывали местные красавицы, — вот эта, кажется, очень ласковая.
И он указал на довольно изящно одетую девушку, сидевшую в углу.
— Хорошо, — ответил Александр, — постойте в сторонке. Я метну в нее от вашего лица стрелу любви. А в нужный момент… вас позову.
Десять минут спустя Александр уже беседовал с девушкой, и она то и дело прыскала со смеху, наконец она осчастливила Родольфа улыбкой, которая ясно говорила: «Подойдите, ваш адвокат выиграл дело».
— Ну вот, — сказал Александр, — победа за нами, малютка, как видно, не жестокая, но все-таки для начала напустите на себя наивность.
— Этого можете мне и не советовать.
— В таком случае дайте-ка табачку и ступайте к ней, — сказал Александр.
— Боже мой, какой у вас чудной приятель! — девушка, когда Родольф сел возле нее. — Голос у него как охотничий рог.
— Дело в том, что он музыкант, — пояснил Родольф. Два часа спустя Родольф и его подружка стояли у одного из домов на улице Сен-Дени.
— Вот здесь я живу, — сказала девушка.
— Когда же, милая Луиза, я снова увижу вас и где?
— У вас, завтра… в восемь.
— Честное слово?
— Вот вам залог, — ответила Луиза, приблизив к нему свежую щечку. И Родольф, разумеется, поспешил вкусить от этого прекрасного спелого плода юности и здоровья.
Он вернулся домой опьяненный.
— Нет, это не может пройти бесследно, — говорил он, широко шагая по комнате. — Я должен излиться в стихах.
На другое утро швейцар нашел в его комнате листков тридцать бумаги, на которых: красовался следующий одинокий александрийский стих:
Любовь! Любовь! О ты, сердец младых царица!…
В тот день Родольф, против обыкновения, проснулся чуть свет и, хоть не выспался, сразу же встал.
— О! Сегодня, сегодня — великий день! — воскликнул он. — Однако ждать целых двенадцать часов! Чем же заполнить эту вечность?
Но когда он бросил взгляд на письменный стол, ему показалось, будто перо его трепещет, словно говоря ему: «Поработай».
— Как бы не так! Поработай! К черту прозу! Не хочу здесь сидеть, тут так и несет чернилами.
Он пошел в кафе и нарочно выбрал такое, где не мог встретить ни одного приятеля.
«А то они заметят, что я влюблен, и сразу же всё опошлят», — подумалось ему.
После весьма умеренного завтрака он отправился на вокзал и сел в поезд.
Через полчаса он был уже в лесу Виль-д'Авре.
Весь день он прогулял, наслаждаясь природой, которая уже начинала пробуждаться, и лишь в сумерки вернулся в Париж.
Приведя в надлежащий порядок храм, куда должно было снизойти его божество, Родольф приоделся и очень пожалел, что не может облачиться во все белое.
С семи до восьми им владела острая лихорадка ожидания, — это была пытка, напоминавшая ему былые дни и былые пленительные увлечения. Вскоре он, по обыкновению, замечтался о великой страсти, о романе в десять томов, о подлинной лирической поэме с лунным светом, закатами солнца, свиданиями под ветлами, ревностью, вздохами и тому подобным. И так случалось с ним всякий раз, как судьба приводила к его порогу женщину, и не было ни одной, которая не унесла бы на челе своем ореола, а на груди — ожерелья из слез.
— Они предпочли бы шляпку или туфельки, — говорили ему друзья.
Но Родольф стоял на своем, и бесчисленные уроки так ничему его и не научили. Он все ждал женщину, которая согласилась бы играть роль кумира, ангела в бархатном платье, божества, которому он мог бы посвящать сколько угодно сонетов, написанных на ивовых листках.
Наконец Родольф услышал, как бьет «священный час», и когда прозвучал последний металлический удар, ему показалось, что Амур и Психея, восседавшие на часах, сплелись своими алебастровыми телами. В то же мгновенье кто-то робко к нему постучался.
Родольф отворил дверь, пред ним стояла Луиза.
— Видите, сдержала слово! — она. Родольф задернул занавески и зажег новую свечу.
Тем временем девушка сняла шаль и шляпку и бросила их на кровать. Взглянув на ослепительно белую простыню, она улыбнулась и чуть-чуть покраснела.
Луиза была скорее изящна, чем красива, в чертах ее свежего личика сквозило какое-то наивное лукавство, и это придавало ему особую пикантность. То был как бы набросок Грёза, подправленный Гаварни. Чарующую юность девушки ловко подчеркивал ее туалет, который при всей своей скромности говорил о врожденном искусстве кокетства, каким обладают все женщины с пеленок до подвенечного наряда. Вдобавок Луиза, по-видимому, досконально изучила теорию поз, пока Родольф любовался ею как художник, она принимала самые разнообразные соблазнительные позы, которые, пожалуй, были изящны в ущерб естественности. Ее элегантно обутые ножки были так малы, что могли удовлетворить… даже романтика, увлеченного андалусскими или китайскими миниатюрами. Выхоленные ручки свидетельствовали о беспечной праздности. И в самом деле, уже полгода как им не грозило уколоться иголкой. Короче говоря, Луиза была одной из тех ветреных перелетных пташек, которые по своей прихоти, а нередко из-за нужды, вьют себе гнездышко на один лишь день, а вернее на одну ночь, в мансардах Латинского квартала, где они охотно проводят несколько суток, если их удержат там ленточки или их собственный каприз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93