Но к тому времени, когда он окончательно подчинил себе Джулию и сестер, радость его мало-помалу сменилась спокойным довольством, а потом и довольство ушло, и осталась лишь непонятная досада. Странно, думал он, ведь он отомстил за отца и деда, замкнул круг, который начался для него с тяжкого удара судьбы, – и ему следовало бы чувствовать себя удовлетворенным.
Однако на деле все оказалось не так. Острее всего он ощущал сейчас свое одиночество.
И вот Джулия предлагает ему себя – по всей видимости, искренне. Интересно только, чего она захочет взамен?
Доброты, сказала она? Что ж, он может выказать к ней доброту.
Надежности? Сколько угодно.
Заботы о сестрах? И это не составит труда. Но, получив все это, не потребует ли она от него чего-то большего – вот вопрос.
Так, сидя у камина, он несколько часов кряду размышлял над словами Джулии.
Сможет ли он любить ее? Сможет ли быть ее мужем по-настоящему? И сколь искренне ответит она на его чувство? Мысли о Софии и о давно ушедшей нежности странным образом переплетались в его сознании с мыслями о Джулии.
Когда бронзовые часы на камине пробили полночь, он наконец все решил. Он попробует.
Да, он попробует, а там будет видно.
* * *
Следующие несколько недель оказались для Джулии весьма утешительными. Хотя сэр Перран ни разу не возвращался к прерванному разговору, все же по его поведению было ясно, что он готов начать все сначала. Разумеется, она не собиралась требовать от него никаких обещаний, тем более что он явно не склонен был их давать. Судя по всему, и тот первый разговор оказался для него немалым испытанием.
Однако с того дня он стал обращаться с нею иначе, словно видел в ней уже не пешку, которую можно передвигать по доске по собственному разумению, но женщину, наделенную сердцем и умом. Беседы их тоже протекали теперь не так, как прежде. Она рассказывала ему о своей любви к Хатерлею и о том, как все было при жизни ее матери – сколько у них собиралось гостей со всей округи и как во всех комнатах круглый год были зеленые ветви и свежие цветы. Поэтому, добавляла она, его внимание к самым, казалось бы, незначительным хозяйственным мелочам так дорого ей. Он улыбался ей в ответ и говорил, что хочет заняться восстановлением хатерлейских конюшен. «Надо немедленно сообщить Каролине! – восклицала Джулия. – От такой новости она тотчас воспарит до небес!» – и сэр Перран снова не мог удержаться от улыбки.
Он смягчился и в отношении младших сестер, и они тоже стали смотреть на него гораздо уважительнее. Словом, к концу февраля, когда на дворе начал таять снег, в самом Хатерлее тоже заметно потеплело. Молодым людям теперь чаще позволялось навещать прекрасных сестер Вердель, и тогда восхитительный голос Каролины, которая пела под аккомпанемент фортепиано, разносился по всему дому.
Однако сэр Перран по-прежнему не прикасался к Джулии и никогда не целовал ее, а она не знала, как приступить к обсуждению столь деликатного вопроса. При одной мысли об этом ее щеки вспыхивали ярким румянцем.
Она всегда мечтала иметь детей, и чем больше, тем лучше. В ее представлении только дети могли сделать жизнь женщины поистине полной – дети или страстная любовь. Пусть ее любовь уже потеряна для нее, думала она, все равно она сможет стать счастливой, если сэр Перран и впредь будет относиться к ней и ее сестрам с той же теплотой.
Когда в его поведении проскальзывали нотки прежней властности, она прощала его, тем более что теперь он иногда даже извинялся за излишнюю резкость. Что же касается лондонского сезона, то этот вопрос, конечно, очень беспокоил ее, но она не решалась пока о нем заговаривать: ведь муж мог подумать, что и тогда, в январе, ее единственной целью было склонить его к перемене решения. Зато разговоры сестер между собой без конца возвращались к Лондону и весенним планам: все надеялись, что баронет сменит гнев на милость.
Переехав в Хатерлейский парк, сэр Перран, однако, и Монастырскую усадьбу поддерживал в жилом состоянии и не распускал слуг. Раз в неделю – по субботам – он, как и прежде, собирал у себя любителей карточных игр.
Благодаря этому обычаю, соблюдавшемуся баронетом неукоснительно, субботние вечера очень скоро превратились для сестер в некую отдушину, и они ждали их с нетерпением. Только в субботу вечером они могли наконец отдохнуть от упреков и насмешек баронета и от нескончаемого потока его распоряжений.
В один из таких субботних вечеров в начале марта сестры, как всегда, собрались в Зеленом салоне. В окна хлестал дождь, в доме было прохладно, и Джулия радовалась, что загодя приказала развести в камине огонь.
Пододвинув к зеленому дивану круглый столик, сестры, все вчетвером, увлеченно рассматривали разложенные на нем картинки с фасонами из модных журналов. У каждой под рукой было по нескольку картонок с обрезками тканей всех цветов. За столом происходил оживленный разговор, и главной его темой был лондонский сезон – предмет самых заветных надежд Элизабет, Каролины и особенно Аннабеллы.
– Не понимаю, почему ты до сих пор не поговорила с ним о сезоне? – Аннабелла приложила клочок бледно-лилового муслина с узором из тонких веточек к эскизу прелестного утреннего платья и, недовольно поморщившись, подняла глаза на старшую сестру.
Джулия, подперев рукою щеку, задумчиво разглядывала картинку, на которой была изображена стройная дама в восхитительном бальном платье из бордового шелка, с глубочайшим декольте. В волосах дамы красовалась легкая тюлевая розетка.
– Я не говорила с ним потому, что у нас только-только все наладилось, и мне не хотелось начинать разговор, который сразу же напомнит ему тот неприятный рождественский эпизод.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135