- И Ковалев даже не предупредил Лену?
- Ковалев? Но тебя же Мещерский кое-чему наставлял! Истинная
революционная нетерпимость - первый шаг к разоблачению и уничтожению
врага. Для Ковалева мы все враги. Это ты учти.
- Значит, ты не подпишешь.
- Нет. Я в собственной стране. И был всегда свой. Я не хочу для
кого-то быть чужим.
- Ты боишься?
- Как и ты. Жить ведь хочется. Пенсия есть. Вечера свободны. Я не
знал этого. Зачем же заострять?
- Трусишка. Пусть он добивает нас, а не мы его!
- Таковы мы с тобой. И таков он на сегодня. Одним проигрывать, другим
выигрывать.
- Картежник! Мелкий ты картежник. Опять проигрался? До белья?
- Мы проигрались все. Вчистую. Всей вот этой одной шестой... Какие же
мы болваны! Кому мы верим?.. А ведь все это - не публичный дом. Все -
является, все обязано!
Я почему-то сегодня не обижался на него. Да сегодня он еще и раскис,
расплылся. Не хочет подписывать - не надо. Просто подумать теперь - как
защититься? Купить пистолет? - хмыкнул я. - И когда нападут, - хоть бы
парочку таких, как Ковалев, отправить к праотцам. А потом и самому
двинуться в поход, к белым, белым просторам. Жить уже совсем скучно.
Неинтересно. Да и боязно.
А что до любви... Тоже - скучно, обманно и хлопотно. Все грозятся.
Все охраняют хороших женщин... Вот пошел мир!
Мы сидели и пили у него кофе. Порядочная все же Железновский скотина,
если выгораживает Мещерского, Ковалева. "Свои!" Выгораживает. Сам копается
в тайнике.
- На, держи, - говорит он. - Вот как все было с Павликовым и
Смирновым!
Ковалев! Видите, они умели не помнить о жертвах, о крови, потому не
жалели ни близких, ни родных. В них было всегда полное сознание своей
правоты! Но есть ли на земле убийства, которые можно оправдать? Есть ли
молитвы-идеи для оправдания? Идея оправдания убийств есть всегда ложь.
Тот, кто говорит, что пусть не растет трава на могилах врагов, - злой
человек, если даже все хором повторяют: пусть не растет трава! Кто были
судьи, оправдавшие это "пусть"? Нет достойных судей на земле. Все они
такие же смертные, как большинство из нас. Но когда лезут в судьи
Ковалевы, когда они находят идею оправдания своих злодеяний, мир корчится
в судорогах.
Я внимательно читал дома документы, переданные Железновским. Все было
знакомо, знаемо о Смирнове. А Павликова жизнь, старшего лейтенанта
Павликова?.. Что же еще можно к ней прилепить? Кусок мрамора? Кусочек
золота? Нет ни мрамора, ни золота. Убит... Идут его письма, идет-кричит
любовь. Молодые сердца ненасытны. У них вера, что все - справедливо, все -
так, как надо! У них любовь к вождю больше, чем к самим себе. Вождь
сказал, вождь изрек! И на границу пошел Павликов потому, что вождь говорил
о бдительности. Вождь постоянно напоминал народу о неустанной
бдительности... А какая вера воспитывалась в детях! Вождь - свят. Вождь -
вне плохого слова...
Я сравнивал новые документы, которые передал мне Железновский, с
документами о Шугове. Многое у Шугова, очень в ту пору искреннего
человека, было несравнимо с Павликовым. У Павликова была совсем другая
жизнь. Ни пятнышка на солнце! И потому страшно, после писем к жене, полных
страдания и любви, читать барабанные слова обвинения... И приговор - в
пять строчек. За отсутствием бдительности приговорен к расстрелу.
Обжалованию не подлежит.
Я уже читал документ этот, последний росчерк на жизни человека. Новое
по документам шло: расстрел произведен в шести километрах от моего городка
бывшего. Но я-то знал, что это не так. Мы же с Железновским видели эти
бугорочки прямо в стенах бывшего штаба отряда.
Обжалованию не подлежит... Железновский отдал мне тогда ножичек,
маленькую пилочку, серебряный портсигар с надписью: "Меж нами говоря,
люблю я гармошку". Все это осталось от Смирнова. От Семяко тоже кое-что
осталось. Портупея. Книжка "В. И. Ленин. Избранные речи для молодежи". И
четыре еще письма...
Была ли им свойственна эта нетерпимость? Нет. Жили они мирно.
Начальник заставы, его жена, замполит Семяко. Спокойно тянули свою лямку.
Не было от Семяко донесений о противоидейном брожении... Может,
Железновский их припрятал, чтобы угодить мне и показать цельный образ
погибших? Может...

Я позвонил дня через три Железновскому. Эти все дни я прятался, я
боялся. И эти дни я думал: зачем Железновский отдал мне все это? Испытать,
знаю ли я обо всем этом? Нашел ли бы без него? Была ли у него утечка? - Он
решает это и теперь. И думает еще: пусть поморочит голову, как это
оказалось у меня, у Железновского? Почему он, Железновский, таскает это
все за собой? Что он вез тогда в чемодане все это? Или, как сказал: Берия
заметал следы, уничтожал все? А ему жалко стало прошлого и он на память
оставил и портупею, и серебряный портсигар? "Меж нами говоря, люблю я
гармошку!" А что же мы любим с тобой, Игорь Железновский?
И все же - зачем Железновский отдал мне все это?
Напомнить, что я лишь один остался судьей Ковалева?
Подбодрить меня? Заставить, несмотря на свой отказ участвовать во
всем этом, действовать? Зачем сделал судьей? И что я, ищущий теперь на
Ковалева один, идущий открыто уже, представлю нашим несовершенным
законникам? Эти предъявлю документы? Разжалоблю ими законников?
- Ты спрятал остальные документы? - спросил я Железновского по
телефону.
- Это - уже все. Вообще не придавай значения. Это тебе не для судей,
а - как настрой для ро-омантического романа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74