Я не
понял. Я и потом не мог представить, почему попал тогда в одну машину с
самим Берия (хотя о нем так сильно не говорили в то время, такого не
было), присутствовал при допросе, почему был выбран на роль помощника
Железновского. Скорее всего, воля случая. Я встретил Железновского, ничего
плохого не сделал ему тогда там, на танцах - лишь увел женщину. Не его
женщину. Почему он после этого хотел подружиться со мной? Не знаю, не
знаю.
Я после его ухода заперся в редакции. Я начинал тогда писать повесть.
И писал ее медленно, придумывая шут знает какие ситуации. Я и не
представлял, что за окном моей редакции была настоящая, очень страшная,
трагедийная ночь. Людей брали тихо и шумно. Никто ни о чем и не
догадывался. Военный городок обычно живет и тихой, и шумной жизнью. И
особенно шумной, когда объявляется тревога. Офицеры, посыльные снуют по
городку с фонариками, без них. Каждый спешит куда-то. Женщины, дети
спокойно привыкли к этому, они спят, не волнуются или волнуются. И все это
- жизнь приграничного военного городка.
В ту ночь брали людей, куда-то везли.
Никто не кричал, так как в военных городках никогда и никто не
кричит. Все привыкли к тревогам, к маршам, вызовам.
Я отложил свою писанину. Я стал думать: почему Железновский так
всегда неровен? Рожа! Я привык защищать себя кулаками. Я бы дал ему по
роже - но это может пахнуть и военным трибуналом. В конце концов, не знаю
- что хочет Железновский. Но, может, у него такое же заданьице в отношении
меня. Как заданьице на танцах. Заданьице в отношении женщины, которую он,
как уверяет, любит.
И для меня она была женщиной. И я не сказал о ней и о себе многого.
Тем более, этому Железновскому. Что от того, что я тогда победил с ним в
соперничестве? Что от того, что она пошла танцевать со мной, а не с ним? И
что от того, что я пошел ее тогда провожать и ни разу не сказал об этом
Железновскому?
Я тогда шел с ней рядом. И не помню теперь, о чем тогда говорил. Я
был нахальным зайчиком, наверное. Я тогда много читал. Из меня сыпались
цитаты; память была четкой, стремительной. Я мог цитировать целые
прочитанные страницы. Я участвовал в школе сержантов артиллерии в
художественной самодеятельности. Читал лучшие, как мне казалось, на то
время, стихи со сцены. И девчата из военторга всегда встречали меня
словами хорошими, даже пытались иные из них повторять строки, которые
запомнились им лишь потому, что я якобы их преподнес. Я еще и пел со
сцены. Наш капельмейстер Шершнев, несмотря на то, что я написал как-то,
еще не будучи работником редакции, фельетон о его музвзводе, который,
приходя в парк, где отдыхали семьи офицеров и сами офицеры, сачковал,
выдвинул меня запевалой в сводном хоре. И вроде здорово получалось у меня
"Во поле березонька стояла".
Наверное, я был высокого мнения о себе. Я болтал, наверное, чепуху,
красовался, был последним трепачем. Женщину, которая шла тогда со мной,
звали Леной. Она снисходительно поначалу поглядывала на меня, чижика,
чирикающего не свои песни. Я этого не замечал. Видно, я был законченно
самоуверен и оттого безнадежно глуп. Но отрезвляло меня то, что она была
совсем другая женщина. Я видел их уже много и они походили не на волны на
море - хотя и одинаковые, но романтичные, а на нудные песчаные дюны, где
хозяйничает афганец: все одинаковые, все изъеложенные языком ветра, все -
в рябинках.
Меня завораживал запах ее духов. Волосы у нее были длинные, жгуче
черные, глаза большие, синие, нос у нее был прямой, лоб белый, какой-то
весь широкий, умный. Я описываю по своим тогда представлениям. Довольно
скудным портретным мазком я даже и на капельку не приблизился бы к
описанию истинной ее красоты. Я просто не понимал ее этой особой красоты,
которую, конечно же, понимал сын генерала. Я просто еще не ходил с такой
женщиной. Я просто еще не знал таких духов рядом, их запах был густ,
первозданен, как свежий первый иней в прекрасное зимнее утро.
Мне тогда казалось, правда: красивее такой женщины на свете и не
бывает. Теперь я могу еще сознаться: я был в то время, кроме всего,
брошенным: мой бывший редактор, до Прудкогляда, майор Назаренко,
переведенный на должность редактора армейской газеты, имея пятьдесят лет
от роду (если сорокалетние для меня были старики, то Назаренко -
дед-дедом!), увез машинистку Валечку, женившись на ней законным образом.
Валечке было тогда двадцать. Мы в праздничные дежурства, когда из Москвы
принимали приказы министра обороны, целовались тайно в коридоре. Она
предпочла старика, а не меня.
И теперь этот снисходительный взгляд женщины, в которую я опять же,
позабыв недавнее поражение, влюбился на танцах сразу же, казался мне вовсе
и не обидным: кто пережил измену, тому такие взгляды уже не страшны.
Я будто нечаянно касался теплой руки Лены. Я еще не знал, что ее муж
уехал в командировку, я вообще не знал, что у нее есть муж; я не знал, что
она ведет меня к себе, в свой дом. Я не знал, что за нами, когда мы вошли
в ее двор, наблюдают многие окна. Она же не предавала этому значения.
Все дома нашего городка были тогда одноэтажными. Строили эти дома
когда-то, еще в том веке, немцы. Строили добротно, казарменно. И мне
казалось, что, идя по коридору, я никогда не пройду его до конца. Коридор
был длинный-длинный, вдали лишь, в самом его конце, тускло горела
лампочка. Возле нее вилась какая-то мошкара, и от этого было еще темней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74