У нас нет нарушений границы! И
мы служим не на границе. Мы служим в другом районе страны.
Мамчур напомнит мне все грехи, которые я совершил за последнее время,
пользуясь его добротой. Я написал недавно материал, благодаря которому
стало ясно, где расположена наша дивизия. Думается, всякая разведка уже
давно нанесла на карту место дислокации такой громадной части, с шумом и
гамом сразу после войны ехавшей из Прибалтики, - там участвовала в
ликвидации Курляндской группировки врага, - сюда, в Богом забытый и давно
покинутый им край.
Я написал еще и кучу материалов, где привязывалась славная, на войне
удачливая, а в мирное время недисциплинированная, на взгляд высшего
начальства, часть, теперь обосновавшая свое разветвленное оборонное и
наступательное хозяйство на самой границе, в трех километрах от нее.
Зачем тревожиться? Все равно не напишу. Тем более, никогда не
упомяну, как мне повезло около Железновского. Как повезло и что я с ним
увидел, что пережил в новом аэропорту, и потом, что увидел в дороге, с
человеком в пенсне, перед которым - я со страхом потом думал, узнав позже
о его необузданной всесильной власти, - дрожали не сотни, не десятки -
миллионы людей.
В кузове машины я увидел сиротливую стайку Павликовых. Вдова (я ее
иначе и не называл - не мог же Игорь Железновский, ради просто словца,
сказать о уже свершившемся расстреле старшего лейтенанта Павликова)
усадила их полукружием, и для всех у нее нашлось то, что им понадобилось
бы в такой трудной дороге, при дующем неистово ветре. Она им закутала
глазки и ротики, и когда я попытался с самыми маленькими усадить ее рядом
с шофером, в кабинке, она наотрез отказалась покинуть и старших.
- Нет, нет, нет! - испугалась она, не доверяя мне детей.
Мы стали препираться, водитель тронул машину, и я сразу отгадал,
почему приехал сюда: увидеть, где все произошло. Увидеть, откуда начинался
горький путь Саши Павликова к мертвым пескам, к захоронению, невинному и
злому... Что же есть тогда жизнь? - подумал я, кутаясь в плаще, который
передал мне лейтенант Дайнека. - Почему так скоропалительно люди
распоряжаются и приговаривают друг друга к смерти? Почему они не щадят
друг друга? Разве от быстро принятого решения выиграла и без того тяжелая
жизнь? И разве не прав лейтенант Дайнека, наговаривая на себя компромат,
негатив? Человек покаявшийся не должен быть убитым так, как убит Павликов.
Я оглянулся и понял: мне жгуче интересно, просто по-подлому интересно
все. И не по себе было бы мне всю жизнь, если бы я не приехал сюда и не
узнал все, что связано с последними шагами человека, который, наверное,
очень крепко любил женщину, в которую и мы с Игорем Железновским были
влюблены. "Я должен узнать, почему он ушел туда, к чужим! Неужели были
иные причины, а не только несложившаяся любовь полковника Шугова,
выведенная так искусно кем-то в папочке, теперь покоившейся на дне
чемодана майора госбезопасности Железновского?"
Я говорил, я произносил какие-то высокие слова, обязывающие меня быть
объективным, честным, чистым. Я не верил, что Лена Мещерская так уж
запятнана, что довела своего мужа, полковника Шугова, до измены Родины.
Нет, изменить Родине не заставит никакая женщина на свете. Это лишь в
книгах, - уверял себя я. - Я давал слово тут, на этой страшной пустынности
разобраться когда-то во всем. Во всем, что видел собственными глазами и
что в страхе пережил.
Судьба подарила мне это время. Два года спустя, после моего нового
назначения, я однажды вечером, предварительно созвонившись по телефону,
подходил к красивому двухэтажному домику на окраине одного города. Зиновий
Борисович Мещерский сказал, что примет меня на даче, там будет время
поговорить, попить чего-нибудь... Сказав, попить чего-нибудь, он почему-то
хихикнул услужливо. Выходило так: он ближе ко мне хотел быть, чем
следовало. Мещерский не понимал, зачем я иду к нему. Я рассказал вкратце,
зачем. Но он хихикал, обволакивал меня шуточками, свойство которых опять
же быть со мной на дружеских началах, все, что от него зависит, сделать
нашим общим.
Я знал по "Делу" полковника Шугова Зиновия Борисовича. Это он,
собственно, свел Леночку, свою дочь, и Шугова. Так, во всяком случае,
представлялось мне по тем бумагам, которые я когда-то изучал с помощью и
при непосредственной опеке майора Железновского.
Но когда я лицом к лицу встретился с Зиновием Борисовичем, мне
показалось, что он - другой, не такой и солидный, - верткий, хваткий,
вездесущий. Это был невысокого роста человек, круглый, с животиком. Одет в
бархатный длинный халат, у него чуть отвисал дородный подбородок, щеки
тоже чуть свисали, они были отполированы хорошей бритвой, блестели, как
напомаженные.
- Садитесь, милый, садитесь! Какой гость, какой гость! Марина!
Марина! Ты погляди, кто к нам пришел! Марина, он знает Шугова!
Нет, я думал, что в этом доме боятся произносить имя зятя - предателя
и шпиона. Они же громко называли это имя. К нам вышла прекрасно одетая
женщина, и если бы не потускневшее лицо, чуть усталые глаза не потому что
она перетрудилась на работе, а потому, что проходят годы и любая из женщин
не подвластна стереть со своего лица эти годы, я мог бы сказать, что это -
Лена. Однако это была Марина Евгеньевна, мать Лены Мещерской.
Я поцеловал ей ручку, она изящно, чуть играя, подала ее мне -
выхоленную, уже взятую тем же временем ручку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74