— Так просто на этот вопрос не ответишь.
— Можете отвечать как хотите.
— Прежде надо бы вам рассказать, как живется у нас в стране.
— Хорошо, начнем с этого. Как живется в Турции?
— Не знаю, как вам объяснить...
Он развел руки, потом сжал их в кулаки, словно ища, за что бы ухватиться. И нашел. Сунул руку в карман. Вытащил тот самый ломоть черного хлеба и осторожно положил его на стол перед капитаном.
— Вот хлеб моей родины. Черный, черствый. И жизнь там такая. Попробуйте кусочек...
Капитан переглянулся с товарищами, взял хлеб. Отломил кусочек. Положил в рот. Пожевал, сощурив глаза— совсем как повар, пробующий блюдо. Почмокал губами:
— Горький.
— Верно, горек наш ломоть.
— Ясно,—сказал капитан,—давайте по-другому. Я полагаю, какое-то время вы еще здесь пробудете...
— А потом?
— Это решит София. Одно я могу вам сказать, в нашей конституции записано: «Иностранцам, подвергающимся за свою революционную деятельность преследованиям реакции, наша страна предоставляет право убежища».
— Спасибо!
— Я имел в виду вот что: как бы там ни решили, вы какое-то время добудете здесь. Садитесь и опишите нам ваш «горький ломоть».
— Это можно.
— Хотите, я вам запишу вопросы?
— Можно и без вопросов.
— Мы хотим понять только одно — почему вы эмигрировали?
— Хорошо, но только это длинный рассказ.
— Пусть будет длинный.
— Может быть, кое-что в нем покажется вам излишним, необязательным.
— Не будем жалеть бумаги. Спешить вам завтра некуда. Комната, письменный стол, еда—все это будет. Пишите, сколько сможете. Устанете—ложитесь отдыхать.
— Я могу передавать вам написанное по частям,каждый день.
— Хорошо. Но знайте, сейчас вы не на свободе. У дверей будет стоять часовой. Пусть это вас не огорчает. Он составит вам компанию.
— ?
— Договорились?
— Договоримся.
— А сейчас можете идти. Завтра приступите. И Первый назавтра приступил. Вот его записи.
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
Ясно. Чтобы допрос был не так заметен, вы предлагаете мне писать роман. Пусть будет по-вашему, я постараюсь дать ответ на ваши вопросы, будто пишу роман. Мне и без того хотелось многое рассказать вам о своей жизни. Бывают такие рассказы, что на бумаге теряют соль. Бывают и такие, что хороши на бумаге, а станешь рассказывать—пресно. Я должен заранее предупредить: в моих рассказах, как их ни излагай,—ни соли, ни смака. По большей части—одна горечь. Но не я тому виной. Что положат в плошку, то зачерпнешь на ложку.
Итак, начнем без долгих предисловий. С чего? Как и в большинстве жизнеописаний,—с детства, с места рождения.
Не стану описывать вам городок, где я родился, словами учебника географии: его вид, долину, в которой он лежит, горы, которые его окружают. Расскажу только, чем занимаются мои земляки, а вы в голове сами нарисуйте его панораму, сами ее. раскрасьте.
Городок наш не так уж мал: пять-шесть тысяч домов. А жителей—тридцать тысяч с лишком. Большинство— местные, меньшинство—переселенцы. Переселенцы эти давнишние — кто с 1893 года из Болгарии, кто с начала века из Западной Фракии. Есть у нас и албанцы, и помаки и босняки. Есть немного местных греков (почему немного, я потом объясню), немного евреев. Кроме местных и этих переселенцев, есть и приезжие из служилого люда — чиновники, военные. За пятьдесят—-шестьдесят лет все эти слои, сословия и национальности перемешались, точно каша в котле. Смешали их, конечно, не годы сами по себе, а события, малые и большие, горькие и радостные, заботы, житейские хлопоты, труд в поте лица своего на полях, в мастерских и дома. Точнее: табаководство—раз, виноградарство—два, оливки—три; Потом — зерновые, опиум и ремесла.
Если меня спросят: чем знаменит ваш городок, я, ни секунды не раздумывая, отвечу: табаком. Погляди на долину —табак. Понюхай воздух —табак. Табак у нас-—и вера, и радость, и горе. Двенадцать месяцев в году — табак. Табак для моих земляков и мука, и жизнь, и смерть.
Кроме табака, можем мы похвастать и виноградниками. Виноградники у нас старые. Лозы—ровесники нашим дедам. Растут они шпалерами, образуя крытые ходы. Кора с них слезает лоскутами, как с огромных кокосовых орехов. Если бы не ветки на жердях, не листья с ладонь, не молодые зеленые побеги да тугие гроздья,—трудно было б поверить, что по этим сухим, суставчатым, сплюснутым плетям течет живительный сладкий сок. А какая в этих, виноградниках прохладная, нежная тень! Стели себе постель и ложись. Только лег,— запотевшие дымчатые кисти сами лезут в рот. Возьмешь в рот пять виноградин без косточек, прикоснешься зубами к одной— с легким треском лопаются и остальные. А кожицы нет—растаяла. Сладость такая, что вяжет язык и хочется пить. Одолела тебя жажда,— ступай к мускатной лозе. Мускатная кисть—что кувшин розового шербета. Напился и, не вытирая рта рукой, берешь несколько Ягодин япынджака. Отведал его, ступай к лозе разакы, если, конечно, хочешь досыта наесться виноградом. Возьмешь-
ся пальцами за Ягодину, словно ущипнешь трехмесячного бутуза за щеку.
А наши оливки! Лакомство бедняков, черноглазые маслины мои! Оливковые деревья—опора и гордость дома. У кого нет ни сына, ни дочери, вместо детей похваляются оливами. Они приносят счастье. Это сребролистое девичье приданое.
За оливами идет инжир. Чуть не в каждом винограднике, чуть ли не в каждом саду растет это дерево, что со времен Адама и Евы укрывает чужие грехи и стыдливо, как девушка, прячет свои плоды в листве. Возьмешь в руки плод, пока он еще твердый,— обидится дерево. Не трогай! Они сами тебе скажут, когда поспеют, созреют. И покажется сок на пупке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73