Было мне уже лет шесть—стыдно. Днем ничего, а ночью сны меня обманывали. Каждое утро я просыпался в луже. Волоки постель на солнце, а сам вместо завтрака получай выволочку. Скоро мачеха утомилась, за выволочку принялся отец.
Захиде-ханым как-то раз и говорит ему:
— Халил-эфенди, нельзя гак лупить мальчишку!
— А что с ним делать? Бьем, чтоб не пакостил под себя.
— А он пакостит оттого, что бьете. Недержание у бедняжки. Заговорить надо.
— Я в такие штуки не верю!
— Хорошо, я свожу!
Снова отправился я с тетушкой Захиде к знахарю. Никогда не забуду: белобородый хаджи прочитал молитву, поколдовал надо мной, повесил на шею амулет, на поясницу привязал какую-то травку в батистовом платке: «С этого дня как рукой снимет!» Но той же ночью мне приснилось, что соседские мальчишки устроили состязание, чья струя длиннее, и я победил всех. А когда проснулся, то и травка святого отца, и его амулет, и выстиранный, выутюженный с вечера выходной платок мачехи — все было мокрым-мокрехонько. Я полежал на платке, думая его высушить. Потом набросил его на
Эмине. Но все было зря. В тот день меня так избили, что, если б не тетушка Захиде, которая прибежала на мой крик, я, наверное, отдал бы богу душу и все бы наконец избавились от поганого, вонючего мальчишки. Но избавление обошлось без смертоубийства. Случилось то же, что и с малярией: после этой выволочки болезнь сняло как рукой. Ни разу я больше не намочил постели, потому что, верите или нет, от страха перестал спать по ночам. Бородатому шейху это было на руку. Старик прославился: «Такой-то святой отец заговорил сына такого-то, и мальчишка, каждую ночь мочившийся в постель, мигом выздоровел!» К знахарю потекли толпой паломники. Вероятно, такого он и сам не ожидал. Но я сохранил его тайну. Вы первые, кому я ее выдал.
Жаль только, что побои на этом не прекратились. Лишь поводы менялись из года в год. Следующим летом старшего брата Ферида отдали в ученики к портному. Как-то я встретил его после работы в дверях и пожаловался на мачеху. Но в результате только лишний щипок от нее: «Ах ты, мелочь пузатая, я твоего отца не боюсь, неужели испугаюсь Ферида?!» Мало того, мачеха постоянно жаловалась на меня отцу: то я проделал, мол, дырку в мешке и стянул полкило сахара (мешок и без того был дырявый, но мне удалось вытащить всего два кусочка), то гулял-де с ребенком за спиной меньше двух часов. (Что поделать, сестрёнка, которую год назад нам принесли аисты, была для меня слишком тяжела.) И хотя я три раза в день после еды получал на сладкое трепку, по сравнению с Эмине я мог считать себя счастливцем. С десяти лет мачеха заставляла бедняжку каждый день прибирать весь дом, мыть полы, полоскать пеленки и ставила к корыту при каждой стирке.
— Девчонка называется! Жариться ей на раскаленной сковородке, не иначе! Прополоскает чаршаф, а выжать не выжмет. Сколько ее учила, да ведь она слов не понимает! На что такой идиотке школа? Куда ты смотрел, Халил-эфенди, когда мать совала ей в рот мак, чтобы она спала?!
— Это ты еще откуда взяла?
— Соседи говорят.
— Чужой рот не мешок — не завяжешь.
— Ты соседский рот оставил бы в покое да укоротил бы лучше язык своей дурочке!
— Что она опять натворила?
— Грубит мне. Язык — во какой!
— Ясно. Что она тебе сказала?
— Барышня, видите ли, не желает сидеть дома да прислуживать моим детям. В школу будет ходить!
В тот год сестренку так и не пустили в школу. Отец все больше попадал к жене под башмак. Выпьет, бывало, самогонной водки и принимается пороть нас по очереди: Ферида за то, что приучился курить у портного, Эмине за то, что дурочка, меня за то, что сатана.
Я не преминул доказать ему, что он не ошибся. Как-то раз отец стал снова рассказывать о том, как спас меня во время пожара:
— Обнял я тебя, поцеловал и говорю: попьет еще моя деточка водицы, отведает хлебца!
Туг я его и обрезал:
— Сказал бы, отец, не хлебца отведаю, а палки! Он так и опешил.
Как-то в пятницу (в те времена праздновали не воскресенье, а пятницу) отец с мачехой поднялись очень рано. По пятницам они всегда вставали раньше. Пока мачеха собирала на стол, отец творил намаз'.
Потом в ночной рубахе и тюбетейке садился на миндёр и перебирал четки. Пока не кончит своей мысленной беседы с богом, объясняется с мачехой жестами и взглядами. Шевельнет, к примеру, пальцем в сторону окна, мачеха бежит поливать горшки с базиликой и геранью, жимолостью и гортензиями. Укажет глазами на мангал во дворе, значит, уголь разгорелся, тащи мангал сюда, ставь чайник. Потом появлялся низенький стол, стаканы, сахарница, горшочек с маслинами. Супруги усаживались друг против друга. Занимавшаяся заря освещала их лица. Лицо пожилого мужчины в ночной рубахе и женщины в батистовом халате. Поглядеть — ну просто ангелы, очистившиеся от всей житейской грязи, только что крыльев не хватает. Глядят они друг на друга с любовью, взгляды и жесты мягче шелка. Начинавшийся день лежит перед ними как чистый лист бумаги: не запятнан ни единым словом, ни единой заботой, ни упреком, ни слезами, ни бранью, но вот-вот начнет заполняться. И все это будет занесено на новый, пока еще белый листок семейного календаря.
Они понемногу начинают его заполнять. Как обычно, разговор поначалу вертится в том замкнутом кругу, который ограничен нашим порогом. Речь заходит о том о сем, о дорогом хлебе, о маленьком жалованье, кто больше всех ест, как горят ботинки на наших ногах, как плохо
или хорошо мы учимся в школе... Но с чего бы ни начинался разговор, заканчивался он всегда одной и той же фразой отца: «Ну, ханым1, пора будить детей!»
В то утро я проснулся намного раньше этой фразы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73