не виновен. Может, он еще что хотел сказать, да палач впихнул ему в рот маслину и выбил табурет.
И вылетела маслина изо рта и повис он в петле?
Нет! Персика оборвалась. Давай все сначала. Снова петля, маслина, удар погон но табурету... И надо же, теперь потля развязалась. «Видишь,— говорит бедняк,— и персика не хочет губить мою душу. Пошлите кассацию, обжалуйте приговор». Прокурор кивает палачу: не слушай, мол, цепляй снова. Али поправил петлю, снова накинул. Ей-богу, вы не поверите, а я сам видел: веревка возьми и оборвись снова! Бедняге надоело это! «Эй ты,— говорит палачу,—скольких до сего дня успел повесить?»— «С тобой, мол, сто пятьдесят два...» — «Сто пятьдесят два человека повесил, а не научился своему поганому ремеслу. Я в первый раз вешаюсь и в первый раз вешаю, а вот погляди...» Накинул на себя петлю и закачался в ней.
Помолчали. Как на собрании, когда почтят чью-нибудь память: не больше минуты, а кажется—долго. Потом Первый снова принялся отпускать свои шуточки:
— Дай тебе бог того же!
— Спасибо на добром слове!
— Скажи-ка лучше, дорогой, отчего некоторые любят шутить, стоя одной ногой в могиле?
— Хотят показать, что ни во что не ставят жизнь.
— Дешевое геройство.
— Который час?
— Без пяти смерть.
— Брось острить, посмотри-ка лучше на часы свои фосфорические.
Не успел он взглянуть на часы, как послышался негромкий тоскующий голос:
Где же ты, моя фосфорушечка!
Эту песню все они знали. Kioto пел, спускаясь с горы. Шагах в двадцати, а то и меньше. Они затаили дыхание. Сто тысяч за мышью норку! Сейчас бы им силу, сверхчеловеческую силу! Раздайся, земля, прими троих, а потом закройся. Не дави только, чтобы сок не выжать. Дай только пройти этому песельнику. Пастух он или солдат-пограничник? Кто его знает. Пусть тогда проходит хоть под самым деревом. И наступит—не увидит. Может, и так не увидит, да только четвертый их спутник, проклятый крикун страх, подхватил эту песню громко, во весь голос:
В полицейском участке зеркало есть...
Расскажи-ка лучше своему дяде! Поди спроси у наших рабочих, спроси у наших газетчиков, они тебе скажут, зеркало там или...
По глазам твоим видать, Джеврие...
Эй, Джеврие, не вовремя ты, красотка, явилась в песне. Правда, из песни слова не выкинешь, только не к месту ты сейчас.
Тут Первый прошептал:
— Солдат!
— Не может быть!
— Почему?
— Разве пограничники поют?
— Рот не зашит, захочет—запоет.
— На посту петь нельзя.
— Известно. А вот пост где — неизвестно. Он просто идет, видишь.
Он шел. Справа налево. Нет, слева направо. Нет, и не так. Все у них перепуталось — где право, где лево. Просто он шел отсюда туда. Главное не на них. Вот если б на них, тогда держись! Что было — то было: он прошел мимо. У Третьего совсем дыхание сперло. Лишь немного спустя он снова обрел дар речи:
— Ты откуда... узнал, то есть... что это солдат?
— По винтовке.
— Ой-ой-ой, у него и винтовка была?!
— На бугре сверкнуло дуло — как раз луна вышла.
— Наверное, шел в деревню.
— Как знать, может, у него там своя Джеврие.
— Что ты, дорогой? Наш доблестный мемётчик свято блюдет семейный долг...
— Мемётчик не ест...
— Не пьет...
— Не спит.
— Не мерзнет.
— Глядит в оба, но, по счастью, нас не заметил.
— Я вспомнил одну историю. О Фосфорической Джеврие.
— Только не рассказывай. Ради бога, пощади!
— Не рассказывай! Ты же вот рассказывал, как вешали.
— Я быль рассказал.
— А я что — враки? Дело было в Одапазары.
— Сотый раз рассказываешь.
— И еще раз расскажу. История к случаю. Ничего не поделаешь, хоть в сотый раз, а придется послушать. Деликатности в вас нет. Так вот, местный каймакам запретил песню про Джеврие...
— Ох, кто обуздает каймакама...
— Его жену тоже звали Джеврие. Запоют в кофейне или на улице, ему на нервы действует.
— Велел бы жене сменить имя!
— Да погоди ты! Я рассказываю или вы?! Запретил, значит. Глашатаи объявили: «Кто будет петь про Джеврие— пять лир штрафа!» Ладно, да только один хамал очень эту песню любил. Пробовал петь в шапку —плохо. Пел в колодец—никакого смаку. Накопил пять лир, уселся на улице, по которой ходил каймакам, да как затянул во все горло, аж стекла задрожали. Каймакам его
хвать за шкирку. А хамал и говорит: «За деньгами дело не станет, ваша милость, пожалте пять бумажек!»
— Все? Ну и к чему ты это рассказывал?
— Да у этого солдатика тоже небось пять лир приготовлены.
Третий не слушал рассказ.
— Далеко ли он отошел?
Первый припал ухом к земле. За ним Второй.
— Дошел до заставы.
— Чего ты болтаешь?
— Что значит болтаешь? Мальчишкой, бывало, приложу ухо к рельсу и могу точно сказать, через сколько минут поезд будет на станции.
— Это что?! Я умел определять, на сколько часов опоздает или раньше придет!
— В самом деле, который час? Посмотри ты, наконец, на свои фосфорические.
— Так ведь очков нет. Погляди-ка сам.
— Полпервого. Значит, от Тунджи мы шли три часа.
— Слышь, цикада!
— Какая тебе цикада? Я часы завожу.
— Этот кустарник не хуже колючей проволоки! Задал нам жару!
— Видал, даже кусты не хотят отпускать нас на чужбину.
— Если кусты у нас так умны, пусть помогут нам схватить за шиворот тех, кто нашу родину продал!
Но как ни цеплялись за них колючки, они двигались вперед. Пересекли тропу, по которой шел солдат. Потом проползли под гудящими телефоными проводами. Стало ясно: они сумели-таки пройти между двумя заставами.
Еще около часа карабкались в гору. Наконец вышли на гребень холма. Тут перед ними возник белый камень. Вернее, камень стоял на месте, а они чуть не наткнулись на него. Пограничный столб.
Все трое встали на колени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73