Еще утром он заметил с минарета пламя пожара. И, оборвав эзан, сломя голову бросился вниз. «Давай, Ферид!»—крикнул он старшему сыну и, как был, без чалмы и джуббе спустился бегом по склону. Одиннадцатилетний сынишка едва за ним поспевал. За Хали-лом-эфенди и скаковой лошади трудно было бы угнаться. Кажется, будь у него крылья, он взлетел бы. Мчался Халил-эфенди, мчался и Ферид. Вскоре они стали выбиваться из сил. Пуля в лодыжке, которую Халил-эфенди
получил во время Балканской войны, снова напомнила ему о Люлебургазе. У городской окраины возле пересохшего колодца на измирской дороге они остановились передохнуть. Ветер пахнул гарью. Халил-эфенди прислушался:
— Слышишь?
— Что, отец?
— Неужели не слышишь, как Эмине кричит: «Папа, папа!»
Ферид поразился. До Эмине было еще минут пятнадцать ходу, а отец уверял, что слышит ее голос.
Навстречу им бежал человек. Можно было подумать, что за ним гонятся или он кого-то преследует. Но он был один. И чем не менее бежал изо всех сил. На нем были белые кальсоны с завязками, белая рубаха с разрезами. Волосы спутанные, борода в пыли. На шее амулет величиной с воловий рог. Глаза налились кровью, рот в пене. Узнать его было невозможно. Тяжело, как верблюд, шлепая босыми ногами, ничего не видя вокруг, он пробежал мимо Халила-эфенди и крикнул: «Сгорели!»
Халил-эфенди облился холодным потом. Из холода его бросило в жар, будто кипятком обдало.
«Папа, папа, куда ты девался?!»
Из последних сил он побежал в город. У христианского кладбища навстречу попалось еще несколько человек.
— Ты не видел Бахри, Халил-ходжа?2
— Неужели это Бахри пробежал нам навстречу?
— Должно быть, он. Вся семья у него сгорела заживо. Никак не могли удержан». Всё хотел догнать греков. Говорили ему: «Поджигатель бежит быстрей погорельца». Не слушает. Свихнулся, бедняга!
Теперь Халилу-эфенди впору было сойти с ума. Ветер. Дым пожара. Улицы, улицы, улицы. И голосок Эмине:
— Папа, папа, где ты?..
— Я здесь, здесь, дочка! — говорил Халил-эфенди, обнимая Эмине.
Ферид подхватил корзинку. Побежали домой. На углу возле груды спасенного от огня скарба соседи пытались привести в чувство тетушку Захиде. Халил-эфенди не стал возиться с ключами — высадил дверь плечом. Все трое разом ввалились в дом. Больной малярией ребенок спал на циновке сном праведника. Вокруг бушевало пламя. Халил-эфенди осторожно просунул руку ему под шею, другую под коленки, поднял его и прижал к груди. Из глаз его хлынули слезы. «Жив-живехонек! Еще попьешь водички!
Поешь хлебца! Сиротинушка моя!»—приговаривал он, целуя и прижимаясь к нему щекой.
История эта — не похвальба. Однако настало время сказать, что спасителем был мой отец, а спасенным мальчишкой—я.
ДЕНЬ ТРЕТИЙ
Когда я щелкаю выключателем и над моей головой вспыхивает лампочка, передо мной снова возникает фигура спасенного из огня мальчишки-сироты. Он сидит на пороге дома, держа в руках ломоть хлеба с оливковым маслом, и ждет, когда отец вернется из школы. Мухи вьются вокруг него тучей, садятся на гноящиеся глаза. Собака выхватывает у него из рук половину ломтя. Он долго ревет, потом умолкает. Тело у него все искусано, в болячках. Он с ожесточением чешется, снова плачет. Потом, измученный очередным приступом малярии, забывается и тут же на пороге засыпает.
Когда мысли мои кратчайшей дорогой возвращаются в детство, я вижу этого мальчишку голым во дворе того же самого бывшего греческого дома, и в нос мне бьет запах серного лекарства. Это первая картина, запечатлевшаяся на страницах памяти, под заголовком «Детство». Отец раздел меня догола и поставил на камень посреди двора. Вымыл мочалкой. Намазал болячки серной мазью, сваренной на очаге. А сверху присыпал солью. Попробуй-ка вытерпи!
И сейчас, через двадцать с лишком лет, когда я пишу эти строки, запах серы вызывает у меня зуд и жжение во всем теле, а на душе тоска зеленая. Я рассказываю это не для того, чтобы вы сказали: «Ах, бедняжка!» Сожалений я тогда успел наслушаться. По знакомые и соседи больше, чем меня, жалели отца:
— Послушай, Халил-эфенди, мальчишку этого так рано от груди отняли, что из него человека все равно не выйдет!
— Что поделать! — отвечал отец.—Лишь бы душа в теле держалась...
Надеясь, что душа крепко сидит в моем теле, отец, бывало, по целым месяцам питал меня одной этой надеждой. Наконец соседка Захиде-ханым вывела у меня вшей, почистила одежонку и повела к знахарю, чтоб он заговорил мою лихорадку.
В первый раз шейх Иса поставил свечку на могиле святого покровителя, нарезал из моей рубашки лоскутков, повязал их на ограду гробницы. Не помогло. Во второй раз шейх раздавил клопа с сахаром, завернул в куритель-
ную бумажку, заставил меня проглотить. Все без толку.
— Бесполезно, Халил-эфенди,— сказала Захиде-ханым моему отцу.— Ежели ты раскрошишь хлеб, который пойдет на его прокорм, и отдашь птицам, это тебе на том свете больше зачтется.
— Не говори так, соседка. Скоро я поеду в Измир, достану сынишке хинина.
— Лучше бы ты жену там себе нашел!
— Кто пойдет на троих детей, соседка?
— Найдется. Послушай меня, оставь ты хинин, поищи-ка лучше мать для своих сирот.
И правда, в один прекрасный день отец вернулся из Измира с хинином и с новой женой. Сначала отведал я хинина: горько. А на второй день попробовал мачехиной порки, и того горше.
Мачеха быстро вошла в свою роль. С первых дней она стала меня лупить: почесал, мол, болячку; это, мол, съел, а этого-де не выпил. Порка пошла мне впрок. Я стал крепче держаться на ногах. И малярию то ли от побоев, то ли от страха как рукой сняло.
Малярия прошла, а вот кровать у меня не просыхала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73