Если сложить число прожитых ими лет и разделить на число душ, получится тридцать семь. Это средняя продолжительность жизни для мужчин нашего городка. Говорят, мир стоит того, чтобы жить. Прекрасные слова. Но что поделать, если при наших порядках житья нет.
Нет житья потому, что, как я говорил, наш городок знаменит: малярией — раз, нищетой—два. Но об этом я распространяться не буду. Хватит с вас и того, что сказано о наших беях и богатеях. Чтоб до конца поняли, что они из себя представляют, добавлю только одно: Мехмед-ага — председатель партии (да и как ему не быть им!), Али Риза-бей — председатель управы (попробуй не выбери!), а Шерифоглу — непременный член всех государственных комиссий (все эти комиссии заседают в помещении его маслозавода).
Эта троица составляет «гордость и славу» нашего городка. Председатель партии, во время оккупации целовавший флаг оккупантов, прославился пламенными речами на торжествах и честь независимости. Председатель управы—точностью рекомендаций, которые он давал оккупантам насчет того, чьи амбары стоит ограбить. А непременного члена всех комиссии сделали знаменитым пятнадцать бидонов керосина, которые он передал греческим властям со словами: «Начните с квартала переселенцев». Выло это в тот день, когда к городу подошла национально-освободительная армия, с гор ударили по оккупантам партизаны, и захватчики решили напоследок поджечь городок.
На дела, совершенные этой троицей, не мог бы решиться ни один из местных гявуров. Но от соседских глаз не скроешься, на соседский роток не накинешь платок.
Не спрашивайте меня: «Живы ли сейчас эти трое?» Знать не хочу. Знаю только, что поэт Эшреф из деревни Яякёй, который в песнях своих до седьмого колена ославил их самих, их веру и падишаха, этот действительно достойнейший житель нашего города,— умер. О нем скорбит мое сердце.
Все это не охладило моей любви к родному городу. Чем отвратительней представляется мне злобность его богачей, тем милей и дороже мне красота его бедноты.
Пусть в этом городе я ни разу не наелся досыта, но в этом городе я родился. И хотел бы лишь одного — в этом городе умереть.
Город мой со слезами в зеленых глазах, есть ли равный тебе на свете?! Нет у тебя ни одной новостройки с лифтами, какие есть в Анкаре. И пусть нет. Станция твоя поместилась бы на одном перроне Измирского вокзала. Пусть. Домики твои покосились, в землю вросли. И пусть вросли. По многим улицам твоим еле-еле проходит ишак с вязанкой дров. А хоть бы и не прошел! Грязные сточные воды текут посредине улиц твоих. Бог с ними! Есть у тебя мечети, чьи купола меньше котелка для каши. Ну и что ж!
Но пусть тот, кто попадет на твои улицы, пройдет по ним, как я, восьмилетним мальчонкой. Поглядим тогда, найдет ли он, где у тебя край, где конец? Пусть взглянет на тебя глазами моего детства. Найдет ли он город краше тебя? Нет, не сменяю тебя ни на Анкару, ни на Стамбул. Потому что есть в тебе нечто такое, чего не понять тому, кто не жил на чужбине. Я эти строки пишу на чужбине, но и теперь не могу понять, что в тебе такого. Знаю одно—я люблю тебя. И не только я заворожен тобой. Я, наверное, ошибся—причина любви не в том, что я тут родился. Послушай, что говорил о тебе три века назад немало бродивший по свету Эвлия Челеби: «Этот городок сразу завоевал мое сердце. Если по долине покатить яйцо, оно прокатится из конца в конец. Воды здесь такое изобилье, что воткнешь в землю палку—вырастет дерево. А воздух что твой шербет. И винограда вволю. С запада течет через город река Деличай. В ней такая вода, что положишь на дно коран—можно читать. Жители трудолюбивы, благонравны и гостеприимны. Дома и улицы чисты. Базар столь многолюден, что иголке негде упасть. И такие циновки продаются на базаре, что не надо и персидских копров... Полуденный намаз мы совершили в Базарной мечети. Потом отправились в квартал, называемый Тахаткалё. Там лицезрел я огромную чинару, крона ее подпирает небо, солнце не проникает сквозь листву. Пять человек, взявшись за руки, не могли обхватить ее ствол. В тени этой чинары я видел людей, вкушавших чай и кофе, игравших в кости и шахматы...»2
Чинаре, которая поразила Эвлию Челеби, теперь уже не одна сотня лет. От Византии, Сельджуков, Османов не осталось в нашем городе ни крепостей, ни куполов, ни караван-сараев, ни бань, ни дворцов, ни фонтанов, а осталась только вот эта чинара с черной, подпаленной молнией грудью, с растрескавшейся корой. Есть у нас еще срезанный греческим снарядом «обезглавленный минарет». Есть большое пожарище. И на одном из южных холмов — ветряная мельница. Узкими бойницами напоминает она развалины каменной крепости. Сколько я себя помню, ветра на мельнице всегда было вдоволь, а вот крыльев не было, не было и жерновов. Из муки, размолотой на этой мельнице, земляки моего поколения не
отведали ни куска хлеба. Но зато все они слышали о ней. Возле этой мельницы в 1922 году Кулаксыз Мустафа, тот самый, что помешал врагу превратить наш город в кучу пепла, собрал свой отряд. Здесь опустились они на колени, поцеловали землю. Сели на коней. И, выхватив сабли из ножен, с криком «Аллах, Аллах!», в облаке пыли устремились к городу...
ДЕНЬ ВТОРОЙ
Случилось это в год рабства, в месяц освобождения, в день пожара. Первые языки пламени занялись в квартале переселенцев. Квартал этот спускается задами к Деличаю. Но реке, которая бог знает сколько раз выходила из берегов, разрушая дома, унося с собой скот, детей и больных стариков, даже в голову не пришло разлиться именно в тот день, когда это было так нужно, чтоб потушить пожар. Что говорить, недаром ее зовут Дели-чай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73